Владимир Бауэр. “Все мускулистое плодоносяще”

***

Моим сти­хам, напи­сан­ным столь рья­но,
что вос­па­лен­ный мускус пави­а­на
досель висит – а им нема­ло лет,
хотя б за то сего­дня бла­го­да­рен,
что откры­ва­ют две­ри новых спа­лен,
и как же не открыть­ся им – поэт,
министр насла­жде­ний сам сту­чит­ся,
когда еще такое при­клю­чит­ся?
А может быть, наут­ро вос­по­ет?

…Ночь перья рас­пус­ка­ет, как жар-пти­ца,
и вопль, про­тив­ный слу­ху, изда­ет.

А что есть дух, как не стрем­ле­нье тела
пре­одо­леть есте­ствен­ный отбор?
Поет, не зады­ха­ясь, фило­ме­ла,
пока бур­лит жела­нье в норах пор.
И вслу­ши­ва­ет­ся осо­ло­ве­ло
сто­лет­ний вран, забыв про “невер­мор”.

“Все муску­ли­стое пло­до­но­ся­ще –
напи­шет вяло­фал­лый фило­соф
и в чах­лой анти­но­мий сирых чаще
еще про­дрем­лет несколь­ко часов.
Когда надеж­да при смер­ти, чего уж
петь и пля­сать тут -
все все­гда зазря.

…И тут во склеп вры­ва­ет­ся Приемыш –
лучист, розо­во­щек.
И это – я!

***

Встречает страсть вес­ну, блед­на:
«Зима была не холод­на,
по-рыцар­ски готич­на,
мне с ней спа­лось отлич­но.

Зачем нару­ши­ла покой
сво­ею мут­ною рекой,
болт­ли­вы­ми ручья­ми,
слю­ня­вы­ми реча­ми?

На щеп­ку щеп­ке лезть пора?
Какая, гос­по­ди, мура –
пун­цо­вые цве­точ­ки,
набух­шие сосоч­ки…

Мне умный снег при­язнь дарил,
парок над голо­вой парил,
сквозь неж­ные мете­ли
мне ели зеле­не­ли.

Мороз, колю­чий фило­соф,
уют­ной робо­сти засов
иро­ни­ей резон­ной
сорвал с души без­дон­ной.

Шатун, шаль­ной лес­ной плей­бой,
любо­вью вос­пы­лал пря­мой.
Жаль, в сле­по­те пыла­нья
не избе­жал закла­нья.

А как сму­ща­лись сне­ги­ри
от шепот­ка “Берёшь? – Бери!”!
А бра­ли как! – ликуя,
при­леж­но кры­лыш­куя…»

Тут зев, зелё­ный – про­сто страсть,
рас­крыв, вес­на пожра­ла страсть:
«Люби во тьме утро­бы
сосуль­ки да сугро­бы!»

Утро в деревне

Придёт ко мне безум­ное дыха­нье
и кровь по жилам поте­чёт бой­чей,
бес­па­уз­ное пти­чье щебе­та­нье
тще­ту обру­шит тиши­ны ничьей.

А если воз­дух я гло­тать уста­ну,
то сход­ку спро­во­ци­рую ворон.
Растерянной душе полёт в нир­ва­ну
лысе­ю­щий пред­ло­жит лже-Харон.

Злой кис­ло­род, озон остер­ве­не­лый,
азот сми­рен­ный, водо­род пустой.
Измотанный упор­ной фило­ме­лой,
уже и сам кри­чишь, как козо­дой.

Все фальшь, что не мол­ча­ние.
Молчанье
высо­ко­мер­но. Воздух сыро­ват.
Но уж про­ре­зан пер­вы­ми луча­ми
рас­све­та в тыщу пти­чьих кило­ватт.

* * *

Валяемся на бере­гу
под вздыб­лен­ны­ми обла­ка­ми.
Я все про­де­лал, что могу,
с тво­и­ми длин­ны­ми нога­ми.

Твой отсто­нал­ся том­ный стан
и выплес­нул своё том­ле­нье.
Не зря упёр­тый капи­тан
на дрожь, на дрожь дер­жал рав­не­нье.

Вокруг июль и тра­во­стой
и тре­пет мако­вых вор­си­нок.
Усталый челн тру­бит отбой,
начав и кон­чив поеди­нок.

* * *

Перепутав чис­ло зубов
алфа­ви­та и букв во рту,
я ска­жу тебе про кло­пов:
ах, они пере­шли чер­ту!

Про любовь бы хоте­лось (ведь
полы­ха­ет во мра­ке плоть)
гово­рить мне и даже петь,
но кло­пов учи­нил Господь.

Коль тебя поце­лу­ет клоп,
будешь яро­стью ты рас­пят.
Мог из малых сих мира кто б
бо́льший в дом наш вне­сти рас­пад?

Мебель сдви­ну­та, вонь в щелях,
пере­вёр­нут диван-ста­рик.
Сон ноч­ной пре­вра­тил­ся в прах.

Мунк, не Мунк, а исторг­нешь крик,
вспо­ми­ная, как гул затих,
как в боль­нич­ке, в без­звуч­ных снах
в шты­ко­вую ходил на них
и бен Ладеном палец пах.

* * *

Заиндевевшее инди­го,
дитя моро­за и севрю­ги,
в ночи несы­той сви­щет дико,
тре­во­жа при­зра­ков окру­ги.

Занесено его созна­нье
кру­пой безумья бури щед­рой.
Мужайся, Божее созда­нье,
заку­сы­вая ужас гет­рой!

Тебе, как отсви­стишь, при­мстит­ся
покой, во сне про­го­нит вью­гу
к чер­тям
Сидящего дес­ни­ца.
По пра­вую, как пишут, руку.

Новогоднее

Что оста­ет­ся после,
после
все­го, что ясно напе­ред?
Любимая вор­ку­ет под­ле,
от сча­стья сдох­нуть не дает.

И сын всам­де­лиш­ный туда же.
А твой мифи­че­ский Грааль,
все пере­уб­ла­жив­ши бла­жи,
уж на одном чадит кура́же
чаруя непри­ви­тых краль.

Что оста­ет­ся после?
Мантры
небес­ной ста­ро­мод­ный гуд.
Евтерпы тём­ные бастар­ды
осан­ну нежи­ти поют.

Они род­ня тебе, не мор­щь­ся.
С тобой до точ­ки лишь они.

Что будет даль­ше? –
залп, огни,
всё,
всё, о чём ни заик­нёшь­ся…

* * *

Мне хлад­ная вес­на так нра­вит­ся теперь,
что страш­но за себя и за при­язнь такую.
Пронзительный сквоз­няк про­скаль­зы­ва­ет в дверь
и, бес­ко­рыст­но чист, струю несёт нагую.

Снег водя­ни­стый льет на съё­жив­ший­ся сад,
чьи, белые уже, недви­жи­мы ладо­ни.
А я не хму­рю взор, я даже втайне рад,
что не до суе­ты обле­де­нев­шей кроне.

Не стра­шен мне борей – борею не до нас.
Он хочет до ручьёв застен­чи­вых под­зем­ных
добрать­ся – не сей­час, так в сле­ду­ю­щий раз,
и навсе­гда застыть в их дев­ствен­ных все­лен­ных.

О сты­лая душа, при­вет тебе, при­вет!
И муд­рая при­том, и чут­кая уме­ло.
И смерть, конеч­но, есть, но смер­ти всё же нет.
А если кто затих – то бата­рей­ка села.

* * *

Фантазии бес­связ­ной пота­кая
и заплы­вая замыс­лом за край,
я б полю­бил тебя, о мысль нагая,
хоть обла ты, позор­на и лаяй.

Хоть книж­ный червь был пер­вый твой любов­ник
(и не уве­рен я в гла­го­ле “был”),
хоть твой аль­ков (нет, гряз­ный твой аль­ков­ник!)
чей не про­сма­ко­вал, не знаю, пыл.

Но так твои довер­чи­вы ней­ро­ны
и логи­ки бес­по­мощ­на бро­ня,
что нын­че гнут тебя про­па­гон­до­ны,
а зна­чил –чуешь, сука, связь? – меня!

Но нет, конеч­но, ниче­го не чует
холод­ная, бес­тре­пет­ная мысь.
За опы­том бес­смыс­лен­ным кочу­ет,
фик­си­ру­ет — кочев­ник не кор­чу­ет,
пато­ло­го­ана­том — не вра­чу­ет…

И, чуда опа­са­ясь, смот­рит ввысь.

* * *

На – она уже осты­ла,
Боже мой, моя душа.
Вечно пла­ка­ла и ныла,
угры­зе­нья­ми шур­ша.
Вся до ниточ­ки ослаб­ла,
одо­леть ста­ра­ясь хлад.
На плат­фор­ме объ­яви­ли
оста­нов­ку «Зиккурат».
 
На – хра­ни её и, если
жрать захо­чешь, ото­грей.
Мне – узнать оста­лось, есть ли
жар без дна (у яко­рей),
рай без музы­ки (у пенья),
синь без про­сы­пу (у сна)
в полы­нье серд­це­би­е­нья,
для кото­рой плоть – блес­на.