***
Человечество еще не все доело,
а уже самому себе надоело.
Впрочем, нам ли обсуждать человечество
и его возможности расчеловечествоваться.
Не царей, – попрошу, – и не шоуменов,
не шагающих строем к плечу плечом,
Господи, пожалей бушменов,
не виноватых ни в чем.
***
Вдоль Введенки, вдоль Введенки,
где топорщится земля,
где поставленные к стенке
костенеют тополя,
шел, тоскуя по нетленке,
не имея ни рубля.
Вдоль по Екатерингофке,
где такая же земля,
шел вдоль берега, по бровке,
башмаками не пыля:
жили божие коровки,
шевелились тополя.
Вдоль по речке Монастырке,
есть такая в СПб,
шел я с мыслями о дырке
в неопознанной в судьбе.
И другие заковырки
вспоминались при ходьбе.
***
Слушай дедушку, мой мальчик.
Жизнь, она такая жесть.
Разогни-ка средний пальчик.
Это очень сильный жест.
Станешь, может, олигархом,
может, будешь раздолбай.
Все земное кончит прахом.
Тренируйся – разгибай.
Без песен
Возле тумбы стояла компания неопрятных молодых людей
один самозабвенно тренькал на гитаре
и омерзительно блеял
думая что поет
а его подруга
тоже думая что он поет
и что эта песнь достойна вознаграждения
приставала к прохожим с протянутой шапкой.
К нам тоже метнулась
но сразу отступила
прочтя
в пепельно-серых глазах:
молодость!
где твой Кастальский ключ?
где вдохновенье твое
твое мастерство
твое бескорыстье?
Не подаем!
Мы ведь тоже знаем четыре аккорда
и можем потренькать не хуже
но почему же мы
ни при каких обстоятельствах
никогда
себе не позволим
скромное свое умение кому-нибудь навязать –
тем паче за мзду!?
Если допустить невозможное и нас представить
за клянченьем денег
(по роковой допустим нужде
или
что допустимее
под угрозой четвертования)
это будут
нищие
нищие
нищие
в рубище и без сапог
смиренные мы
севшие по-честному на грязный асфальт
и положившие перед собой
мятую кепку –
но без гитары!
без песен!
Памятник Петру I в Петропавловской крепости
Сидячий сиднем, гладкий и бесполый,
он дум не полн великих – ибо полый.
И сны ему державные не снятся.
Туристы многие желают рядом сняться.
Французы, англичане, нидерландцы,
новозеландцы, шведы и посланцы
своей же Федерации субъектов,
а также неопознанных объектов.
Вот, говорят, что вроде не пристало,
но ничего: сидит без пьедестала.
Иные залезают на колено,
а он молчит и терпит, как полено.
Как хочется, как хочется потрогать
лицо его, похожее на ноготь!..
Поскольку монументы не кусаются,
иные, в самом деле, прикасаются.
Город
Вставная челюсть
лежит на асфальте.
Ее клюет воробей.
Сказ о Каплан
Быль
Сыро и холодно в мире.
Лег над Россией туман.
Ходит Каплан по Сибири.
Ленин простил Каплан.
«Жить тебе долго-долго,
думать всегда одно,
даже когда «Волга-Волга»
будет идти в кино».
Сыро и холодно в мире.
Ленин в гробу лежит.
Ходит Каплан по Сибири.
Ходит как Вечный Жид.
Нет неприкаянной места,
дышится невмоготу.
Люди достойные честно
хлеб добывают в поту.
Женщину в черной косынке
видели эту не раз –
где-то явилась на рынке,
где-то зашла в лабаз.
Лицо у ней отражало
такую большую вину,
что только оно выражало
мысль на себе одну:
«Как я пошла на такое?
Встала на пагубный путь.
Нет на земле мне покоя.
Будь же я проклята, будь.
Выть же мне волком, волком.
Думать всегда одно.
Даже когда «Волга-Волга»
радует всех в кино».
Как-то приходит Ягода
к Сталину и говорит:
– Жив еще враг народа,
душа у меня болит.
Сталин ему не ответил.
Приходит тогда Ежов.
Взгляд его прям и светел.
Он говорит:
– Ужо
виться, гадюке, виться!
Хватит наймитке жить.
Ежовы
мои
рукавицы
готовы
ее
задушить!
Сталин и тут не ответил.
Сталин молчит и тут.
Берия тогда приходит,
готовый на скорый суд.
– Позвольте, товарищ Сталин,
я быстро ее скручу.
– Нет, – отвечает Сталин, –
я слово дал Ильичу.
Милонов (1792–1821) и Грамматин (1786–1827)
Михаил Васильевич Милонов
спит и вздыхает во сне с тоскою,
грезится нечто ему костромское,
баловню столичных салонов.
Николай Федорович Грамматин
в Костроме уснул как убитый,
а когда почувствовал флюиды,
проснулся и сел на краю кровати.
Думает, не написать ли другу эпистолу?
Тут и Милонов проснулся: не написать ли другу?
Один глядел в потолок, а другой тем временем в угол,
а в печных трубах ветер насвистывал.
И подумал Грамматин: ветер дует.
И подумал Милонов: дует, дует,
будто кто-то в трубе черт-те чем колдует,
помолчит, помолчит, а потом как задует!..
– Не грустите, Грамматин.
– Да мы не из тех, кто
понапрасну грустит, однако сложно
тайны жизни постигнуть, а завтра на службу
в Костромскую гимназию, ибо директор.
– Не скучайте, Милонов.
– А мы не скучаем;
что ни день, то кутеж и веселие – давеча
я придумал сатиру на Василия Львовича,
так ведь он угощал меня, помнится, чаем…
О труды наши, о дни! О годы жизни…
Неусыпные бдения над столом в халате…
Что-то будет, Милонов? (А ветер капризный
аж свистит в трубе…) Ничего, Грамматин.
***
Разлилось по небу млеко
миллиардами молекул,
миллионами лучей
солнце в дырочки прорвалось,
потому что там порвалось –
золотой потек ручей.
Насекомое, что было
умереть решило, в мыло
угодив – о звон в груди! –
чуть заминка – и покойник,
встрепенулось. Рукомойник
остается позади.
Ты засовывала шишку
в самовар, покуда крышку
я держал в руке одной,
а в другой – трубу кривую,
жестяную, дымовую,
заворожен тишиной.
Боже милостивый, боже,
жить прекрасно до чего же
среди этого – не дай
ветви яблони качнуться,
подожди, не дай очнуться,
дуновение, не тай!..
На свою годовщину
Узрел я:
Отражение –
мое же – заоконно
являет выражение,
что сел я незаконно.
Места для пассажиров
с детьми и инвалидов,
для пожилого возраста
достойных индивидов,
для женщин, в наше время
в себе несущих бремя.
Мне не снискать почета,
коль занял место чье-то.
Моя-то даже временно
персона не беременна.
И нету очевидности
по части инвалидности.
Со мной ли надо детям
трамваем ездить этим?
Но тут издал я возглас:
– А возраст? Возраст! Возраст!
И мыслью облетая
маршрут вообразимый,
стал складывать лета я,
не исключая зимы.
Когда сложились вместе,
воскликнул:
– Я на месте!
