***
И я себе сказала: не бойся никого,
с последнего вокзала уедешь далеко.
Огнем горят осины, желтеет березняк.
Для жизни нет причины, а смерть придет и так.
Поля и перелески, деревни, города,
воспоминаний всплески — холодная вода.
Ну что ж, я подписала отказ от всяких прав…
С последнего вокзала отправился состав.
* * *
«Те дома, где я жил…»
Алексей Давыденков
В моих домах живут чужие люди,
у них кровать не та, и стол не тот.
Другой пирог на незнакомом блюде
чужая женщина торжественно внесет.
Я тоже обживаю новый дом,
уже подчинена его законам.
Я знаю каждый шорох, и о чем
молчат деревья под моим балконом.
Три осени промчались, как одна,
и две весны стояли у порога.
Да, я привыкла к виду из окна.
Привычка – милость, данная от Бога.
Но иногда накатывает страх,
с чего не знаю. Только ветер свищет,
чужие тени прячутся в углах,
и я — всего лишь тень в чужом жилище.
* * *
Мужчина, надевающий штаны,
неловок, суетлив и неопасен.
Он весь в заботах: выверты жены,
капризы тещи, неудачи в классе
детей… Он был с тобою дотемна,
он будет жизнь с тобой, весна ли, осень.
Закрой глаза, в переплетеньях сна
отметь, что он кальсон опять не носит,
что плохо выглядит, что слишком много пьет,
что вид его смурней и виноватей,
и что не налезают на живот
пивной штаны… Да и вообще в кровати
уже не так с ним, то есть – ничего,
но, кажется, что раньше лучше было.
И что его, его лишь одного,
любить ты будешь, как всегда любила.
Кассандра
А завтра может быть последний
день… На реке смеются прачки.
Поспорили печник и медник,
сосед везет песок на тачке.
Он строит новый дом для сына
(сын за невестою уехал)…
Взметнется неба половина
и рухнет на другую сверху.
Ополоумевши от дыма,
оглохнув и ослепнув сразу,
успею вспомнить, что любимой
ты не назвал меня ни разу.
Вот почему я жду у дома,
что станет пеплом и золою,
одна, привычно и знакомо,
в ночи под мартовской звездою.
Пока не побледнеет небо,
не звякнет где-то цепь колодца,
в пекарне не запахнет хлебом,
и день последний не начнется.
Остров Голодай
Стал Голодаем бывший Холидей…
Так праздник заменяется кладбищем.
Чем шкипера плясали веселей
с подругами своими – тем сильней
и безнадежнее чухонский ветер свищет
над островом… Могилы пятерых
уже достаточно для славы жутковатой.
А бедная земля ничем не виновата
живет… Болотце. Ряд берез кривых…
- О лодочник, вези меня скорей
июньской ночью смутной и прозрачной,
когда друзья разъехались по дачам,
а может быть и нету тех друзей.
Не спрашивай: зачем плыву опять,
не удивляйся моему занятью…
- Гражданочка, не ездят в черном платье
ни на пикник, ни воздухом дышать.
А ежели могила здесь и есть,
(а говорят, что здесь могил не счесть),
то всё давно исчезло, заросло,
кто зарывал – те знали ремесло.
- И всё таки вези. Пусть нету сил
на большее, чем плач и челобитье.
ИХ ремесло – убийство и сокрытье,
а наше – только поиски могил.
И не скудеют оба ремесла,
и слышен над заливом плеск весла,
и всходит в небе кроткая звезда,
от ужаса краснея и стыда.
* * *
Достопримечательности осматривая с супругой
(медовый месяц, берега Рейна)
к развалинам замка в коляске цугом
подъезжать, мечтая о холодном рейнвейне.
Проснуться утром в гостинице «Розенкрейцер»,
достать Бедекера, чтобы перед Катюшей
казаться самым умным, почти европейцем.
(Катюша сонно: «Я слушаю, слушаю…»).
«А мама пишет: в саду поспела сморода…
Ну, его на сегодня этого мейстерзингера…».
Летнее утро благословенного года.
Хозяйка умиленно: «Ah russisсhe Kinder!».
Солдат в окопе и сестра в лазарете,
и добрая хозяйка под вдовьей вуалью
порознь – но вспомнят об этом лете
со скорбью, ненавистью и печалью.
* * *
Прошлого больше нет?
Оно ушло, отболело?
Остался старинный буфет,
четыре чашки, да, собственно, тело
мое. Оно, как проклятое хранит
прикосновений память, шершавость ткани.
А потом доносится голос, он говорит
не разберу что. Узнаю только дыханье.
Ночью, когда замолкает проспект Большевиков,
и улица Антонова-Овсеенко тиха, как могила,
я подбираю скомканные обрывки слов
и утверждаю: все это было.
Ничего, кроме прошлого, у меня нет,
ах да, я забыла.
Остался еще старинный буфет
и четыре чашки. Пока не разбила.
Дамский роман
…и когда выпадала лишь черная карта,
и волной накрывали хула и молва,
словно Черчилль, романами Барбары Картленд
я спасалась тогда. Потому и жива.
Там маркиз с поселянкою, бедной, но гордой,
осторожно ведет о замужестве речь,
а какая-то подлая лордова морда
поселянку желает в бесчестье вовлечь.
Но маркиз начеку: пистолеты, дуэли,
поселянка, как водится, графская дочь.
Маскарад, похищенье, немного постели,
флёр д’ оранжевый венчик и брачная ночь.
Немудреный сюжет, прописная интрига,
герцог графа сменяет, маркиза — барон.
Отчего же тогда до последнего мига
ты читаешь, ты в этот сюжет вовлечен?
Почему же поддельного золота чаша
с драгоценной посудой стоит наравне?
И, наверно, сестра мне другая Наташа
из классической горьковской пьесы «На дне».
* * *
Мне тебя не хватает.
Соль моей жизни? Сахар?
Иногда я путала одно с другим.
Неизменной была нежность,
с горькой примесью страха,
что очнемся, проснемся…
И только дым, дым…
* * *
Разъедемся на Разъезжей, расстанемся на Расстанной.
Это Питер, дружок, он диктует нам график странный.
Колокольчиками — названия улиц, и я за ними, веруя,
словно за крысоловом из Гаммельна несчастная серая.
Возле Пяти углов в середине недели
целовались так жарко, как еще не умели
Нарушали запреты там, где запретов не было,
потому что Питер и не такое видал, не такое исследовал.
Мы с тобой сейчас на разных планетах, в других измерениях.
А кто умер из нас, не имеет большого значения.
Потому что Невский, потом поворот на Марата.
потому что вместе, как и были всегда. Когда-то…
