* * *
Зелёный парк — побудешь где ещё
в день выходной.
«Я так устала, — хнычет девочка. —
Хочу домой».
А в парке снова что-то празднуют —
не запретить.
«Кому нужны огни дурацкие
и серпантин!»
Вот что, казалось бы, неймётся ей —
зовёт отца.
В динамики пустили Моцарта:
“… in <…> Wohnsitz auf!”
Теперь почти уже отчаянье
и слёз поток.
Отец спокойно отвечает ей:
«Домой — потом».
Потом и непереносимое
нести легко.
Большая туча рот разинула.
Вступает хор.
Не принимать участья разве что —
в том нет вреда?
Сегодня в мире столько радости —
не отрыдать.
Гладь озерца покрыли оспины —
где водомёт.
Я так устала, правда, Господи.
Хочу домой.
* * *
Почту закрыли, сказали, зачем вам ещё и почта?
Мост подтопило, сказали, с мостом разберутся позже.
Как же другие узнают о нас — и узнают правду?
Как добираться сюда, выбираться отсюда — вплавь ли?
Утром по радио радость оркестра: вступает tutti.
Вечером — местный канал, никаких голосов оттуда.
Час новостей в регионе счастливой земли пропикал.
Сводка: «Один человек утонул, предприняв попытку» …
Приспособляемость есть непреложный закон природы.
Так, изменённые новой средой, мы теперь — двуроты:
Одновременно орать и вгрызаться в живое чтобы.
Выключим радио, на ночь плотнее задёрнем шторы.
«Верно!» — одним произносится ртом, а второй — закрытый.
Первый воскликнет: «Согласны!», второй — усмехнётся криво.
Можно читать: мол, в прискорбии «будешь и ты помянут».
Можно открытки писать — но про почту уже понятно.
* * *
Обрадован жалкой гостиницей.
Картина висит над кроватью,
Под изображеньем латиницей
Написано мелко: “Viator”.
На стульчик опустишься низенький.
Тебе (человеку оттуда,
Откуда сбежать-то — немыслимо)
Теперь хорошо бы обдумать:
Куда ты наутро отправишься,
Кому ты, запуганный, сдался…
Но будто ты сам — невзаправдашний
Внутри уцелевшего зданья.
Под звук заоконный, стрекочущий
В сидячей забудешься позе.
Дорога ни завтра не кончится,
Ни смерти не кончится после.
Очнёшься — и жутко ощерится
С картины измученный путник.
Какое такое прощение?
Прощения нет. И не будет.
* * *
Во сне я купила себе, наконец, деревянную жёлтую лодку,
на ней уплыла далеко — что не видно с берега.
И всё достоверно как будто: красиво скользишь, маневрируешь ловко.
Однако же смысл расстоянья ещё не передан.
Начнёшь пересказ — разливается речь, золотистая плещется рыба,
дрожит отраженье куста молодого, тощего.
Теперь я спускаюсь к воде вечерами, на запад смотрю неотрывно:
хочу разглядеть под чертой горизонта — точечку.
* * *
То часа пересечься не найти,
то день вдруг — нате-ка!
И мы пошли в музей смотреть на птиц —
гравюры, батики.
Почти пустой (по счастью) зал, а в нём —
окно овальное;
табличка с незапамятных времён:
«Не разговаривать!»
И я молчала (хоть за это мне
не будет воздано).
Изображенье: сумерки в окне,
и перья — в воздухе.
Так много смыслов строится кругом
Необратимого!
Один любуется, пока другой —
интерпретирует.
Искусный ловчий выражает смерть
в высокой степени.
И ты спросил: «Что думаешь?», и свет
зажгли над стендами.
Самой потом покажется, что я
сказала лишнее.
Какой бы щебет должен здесь стоять!
А он — неслышимый.
Чудна́я птица разевает клюв —
как будто страшно ей.
Ты знал всегда, что я тебя люблю.
О чём тут спрашивать.
Маленький Пётр
Воскресным утром
из Академии детского спорта
вышел мальчик:
он нёс в чехле за спиной — балалайку.
Может, играл концерт для атлетов.
Может, зашёл к отцу за ключами.
А может, это —
ракетка
треугольной формы.
Бывают такие, легчайшие, —
играешь и получается
музыка.
* * *
Волнуешься — что будет там, в конце
(а вдруг опять сценарий изменили)?
Пусть: вечер, филармония, концерт,
и приглашенья — только именные.
Не начинают. Всё равно начнут.
Не могут же настраиваться вечно.
И ты — за эти несколько минут —
поймёшь прелюбопытнейшие вещи.
Поймёшь, что виноват перед собой
(захочешь оправдаться — а и нечем);
что ожиданье музыки — любовь;
что ты — и единичен, и конечен;
что как себя к другим ни приспособь —
они тебя за это не полюбят;
что смерть — она не женщина с косой,
а юноша, играющий на лютне.
Ты — в зале, с незнакомыми людьми,
и не встаёшь с указанного места.
Когда же вступит молодой лютнист?
Да вот уже вступает. Наконец-то.
* * *
Сколько бы ни было их — дружелюбных, гневных,
Тех, кто вокруг да около, —
Все уйдут.
Бог, как рыбак, временами бросает невод
В реку свою глубокую,
В суету,
В юркий поток неразумных, которым вечно
Кажется, что в их общности —
Высший смысл.
И до последнего веришь в такие вещи
(Истовей верить хочется):
«Есть лишь “мы”».
“Мы” трепыхаются, ртами хватают воздух,
Думают — вот очутятся,
Где светло,
Да и останутся так же — друг друга возле,
Каждого каждый — чувствовать.
Но улов
Будет в итоге совсем не таким богатым
(Правда, что — всем предвиденьям
Вопреки).
И остаётся лишь пара секунд, пока ты
Помнишь — чужие выдохи,
Плеск реки…
И, наконец, выбираешься из постели,
Долгим кошмаром скомканной, —
Морок, стыд.
Ни одного человека на самом деле
В солнечной этой комнате —
Только ты.
* * *
В августе после купания схватишь простуду гадкую,
сляжешь — и будут компотом из яблок тебя отпаивать,
сваренным на животворной воде из колодца дачного.
Только заснёшь — непременно приснится земля за озером,
где все окажутся взрослыми,
стойкими, неуязвимыми (их ни болезнь не трогает,
ни уж тем более — чьи-то слова, и весьма обидные,
вроде последних, мол, мы же тебе говорили, глупому).
Спишь себе, спишь, и, похоже, история подзатянется —
по крайней мере, до осени.
В будущем страшно захочешь вернуться на место старое,
необязательно полное воспоминаний радостных
(честно признаться, не в радости дело в конкретном случае),
место, где ты распознал ощущенье своей отдельности —
никто тебе не спасение.
Кажется, если чуть-чуть постараешься, то получится
выполнить правки посильные в собственной биографии,
штрих, стилистический ход — скорректировать интонацию
(часто вопросы уместней любых восклицаний в принципе).
Хотя кого ты запутаешь.
Речь лишь о том, что не всё удалось заменить подобием.
Не существует, допустим, синонима к слову «яблочный»
(как и к словам «заозерье» и (что там ещё) «колодезный»),
так же, как нет никакого к себе самому синонима,
к себе — ребёнку из прошлого.
Этот ребёнок (не то чтоб его полагалось спрашивать,
как ему дышится, трудно ли, что он и вправду чувствует)
детство своё обречён проживать, никуда не денешься,
и́зо дня в день — в одиночку — встречаться с чужой реальностью:
терпеть, придумывать хитрости.
Нет ничего, что сейчас поменяет тебя — тогдашнего.
Даже и спросишь себя, повзрослевшего: «Как ты, маленький?» —
выйдет формальный приём, подстановка, а суть останется.
Но до сих пор удивительно всё-таки — как ты справился,
справлялся — август за августом.
В самом-то деле вода в это время всегда холодная.
Только… а вдруг посчастливится — вынырнешь крепче прежнего?
Кто-то из доброжелателей благоразумных с берега
крикнет: «Не вздумай!» («Простудишься снова!», «Ну что за выходки!»)
А ты идёшь — и купаешься.
* * *
Von Gott will ich nicht laßen
Denn er läßt nicht von mir…
BuxWV 220
Человек обрёл свободу,
Чтобы впредь себе не лгать.
Он приходит на работу
И садится за орган.
Он играет Букстехуде,
Незнакомый текст — с листа,
Чтобы больше ни секунды
Не потратить просто так.
Беспощадна звука глыба,
Но искуплена вина.
«Не оставлю Бога, ибо
Не оставит Он меня».
Тщетна вечная проверка:
Одолеет кто кого.
Смерть сильнее человека —
Но не музыки его.
