ДАЛЕКОЕ
В палеозое рос горох.
От птеродактилей-сорок
спасенья не было. Медово
сочилась яблони смола.
И древним ящером брела
по лугу темному корова.
В палеозое ночь цвела
как рододендрон. Вся светла -
вода бренчала у обрыва.
Чуть тлела звездочка-свеча,
и камень посреди ручья
лежал как панцирная рыба.
Да, это был палеозой!
Был воздух сильной стрекозой,
с утра размешан и раскручен.
По волнам мха струился гад -
чешуйчат, двуязык, хвостат,
еще наукой не изучен.
Ах, боже мой, какой паук
полз надо мной, в шестнадцать рук
перебирая нити зноя!
Какая страстная трава
вдруг обмирала вся, едва
я прикасался к ней рукою.
Какое чувство из груди
рвалось, звериному сродни!
Как жадно жизнь меня держала!..
Да, это было на Земле -
в июле, в августе… В золе
дорога дальняя лежала…
ДРАКОH
Дракон прилетает и клевер дремучий жует,
рогатыми лапами мучает стебли травы.
Скрипит чешуя и трепещет поджарый живот,
и кормятся врозь три ужасных его головы.
Старуха Лукерья приносит заветный бидон:
– Попей, дурачок, от буренки моей молочка…
И тащат дракону, кто – щей чугунок, кто – батон,
кто – банку с грибами солеными, из сундучка.
Мужик прибегает – в дракона палит из ружья.
Он губы кривит и ломает кустистую бровь:
– Ах, мать твою так! – разлетаются пули, визжа.
В случайной царапине тлеет звериная кровь.
Приходит ученый и кровь на анализ берет,
пробиркой трясет, напрягает прищуренный глаз, -
латинские буковки падают в тесный блокнот…
Петух голосит, но дракону петух не указ…
Hаелся дракон. Перепончатым машет крылом,
бежит и взлетает, вечерней зарею храним.
Старуха Лукерья вослед ему машет платком,
мужик – кулаком, а ученый – блокнотом своим.
СЕРГЕИЧ
Тук-тук-тук – Сергеич, батогом по дороге.
Тук-тук-тук! – И рюкзак куда-то попёр.
А над черными елками месяц горит двурогий,
а за елками распахивается озёрный простор.
В ноябре ледок паутинистый, ломкий.
Под резиновой лодкой похрустывает едва.
А в ведре, что поставлено посередине лодки,
серебрится наловленная плотва.
А вокруг тишина такая, что молится впору.
Покинули птицы летние свои терема.
И мокреют глаза у Сергеича, и слеза нескорая
по щеке морщинистой скатывается сама!..
Словно через туман седой Сергеича вижу я,
крепкий старик был, жить бы ему да жить.
– Эх, ёк-кошелёк, собака рыжая, –
так любил он, посмеиваясь, говорить.
Жаль не дожил Сергеич до первого грома,
до весны звенящей, до муравьиных троп…
Тук-тук-тук! – Гвозди вколачивают в крышку гроба.
Тук-тук-тук! – Комья глины стукаются о гроб.
***
Ходят дворники с визжащими косами,
ходят дворники с гудящими трубами.
И не дворники они вовсе старинные,
а новейшие работники клининга.
И фамилии у них всё узбекские,
а фамилии у них всё таджикские.
И не метлы у них страхолюдные,
а мешки под листву похоронные..
А листва у них на юге не сыплется,
а у нас-то – ее валом по осени.
И листвы нынче в городе выпало –
семистам бойцам не управится.
Только клинингом клина не вышибить,
вон летит он по небу курлыкает.
За далекие земли узбекские,
за далекие земли таджикские.
***
Нагонная волна вошла в залив осенний,
разнузданной Невой исхлестан парапет.
Все глубже под водой скрываются ступени,
все уже под мостом трепещущий просвет.
Листва летит вослед разболтанным трамваям,
у туч – неспешный ход египетских ладей.
Атланты держат свод, от жажды изнывая, –
торопится вода коснуться их ступней.
Беги туда скорей, где спуски так пологи,
где отражений плеск, где небо – в берегах.
Где жизнь заключена в обрывистые строки,
и жутко фонари горят на всех углах
Глубинный сладкий страх – плыви в любом корыте
в любые времена и страны. Этот мир -
лишь призрак световой, а ты – безумный зритель.
Не виден кресел ряд, но тот же – красок пир.
И кто кому кумир, не спрашивай ты лучше.
В минойский лабиринт сметают листьев хлам.
Кончаются слова. У каменных излучин -
свинцовая вода с листвою пополам.
***
Не догнать ни воды, ни песка.
Время вытравит юность из тела.
Жизнь моя, что была глубока,
непонятно, когда обмелела.
Непонятно, под чьим сапогом
травы падали хрустко и ломко…
И неясно, в затоне каком
догнивает разбитая лодка.
Только ветер и запах золы,
только странная радость к утратам…
Бледный иней пророс из земли
и пополз по надломленным травам.
Скоро-скоро посыплется снег
с лёгким шорохом в колбочки зрения.
И проявится то, чего нет,
а что есть, потеряет значенье.
В снежный пух упадёт лебеда,
вздрогнет тело в испуге сознанья…
Скоро-скоро песок и вода
потеряют свои очертанья.
***
Всё – вопросы, и всё – без ответа…
Чем томишься, несбыточный ум?
Голова разболелась от ветра,
от дурных нефильтрованных дум.
Знать бы, чем успокоит дорога,
знать бы, где сердце радость совьёт?..
Состояние духа – убого.
Состояние счёта – не в счёт!
Скоро грянет, а где – не измыслю,
скоро рухнет, а что – не пойму.
Как по радуге, по коромыслу
улетят мои вёдра во тьму!
***
Кто-то клетку построил в пространстве стихов,
кто-то воду провел и электропроводку,
кто-то мозг нагрузил вереницею снов,
и в немытый стакан вылил горькую водку.
Это все – ничего. Вглубь далеких земель,
оставляя костры, уходила дорога,
И безумные гунны, сорвавшись с петель,
добивали последнего единорога.
И пчелиная молодь срывалась с колес,
золотые слова в словарях выгрызая.
И на рельсы поставленный медный колосс,
все катил по страницам забытого рая.
* * *
И то, что есть, и то, о чем печалюсь,
исчезнет по стечению причин,
по воле неизбежных величин,
и даже то, что выкрикнуть пытаюсь
я сгоряча, сгорит как парафин.
Не смерть страшит, но перспектива жизни
обрезанной, ущербной, чуть живой,
траве подобной, вянущей, сырой;
и клонится мой разум в укоризне
над сей метафорической травой.
Не смерть сама, но странный свет в тоннеле
и эта ожидания скамья,
и тайных легких призраков семья
при свете жизни, видимая еле,
вот что страшит и мучает меня.
Но страх пройдет, ведь в жизни все конечно
и совершится должный переход,
перевернется дней изжитых свод,
и горестных стихов моих колечко,
едва блеснув, на землю упадет.
***
В потоке дней неуловимых,
то явно видимых, то мнимых,
преодолев свой страх едва,
живешь средь слов произносимых
храня священные слова.
Они нужны и те и эти
одни в тени, другие в свете,
и как ты их не нареки –
они – играющие дети,
они – дурные старики.
Слова, что царствуют снаружи
подобны переплетам кружев,
но те, что бедствуют внутри,
поверь, тех внешних слов не хуже,
они – твои поводыри.
Не звон речей в ночах бессонных,
не поиск истин отвлеченных
не злость, бросающая в бой…
Лишь сила слов неизреченных
тебя и делает тобой.
