***
Снилось мëрзлое утро, потом самолëт;
ощущение дома, прогулки вчерашней,
где октябрь кратковременным ливнем плюëт
и кружит над Ивановской башней.
Снилось мëртвое. Долгое. Тихое, как
ожидание снега, случайная милость.
Ничего о любви, ничего о стихах,
ничего ни о ком: просто снилось.
Так строку оборвать, так оставить пустой
черновую тетрадь. Так с предутренним дымом
узнавать Ленинград под чугунной звездой
в силуэте, едва различимом.
***
Црвена звезда моя, догори
над пустой Мараканой.
Только блоковские фонари
из мелодии странной.
Только вечный девятый трамвай
от Удельной до смерти.
Вычитай, удаляй, забывай,
как под реквием Верди.
Только зимний больной Ленинград,
правый берег в метели.
Долго ехать в ночи наугад,
зеркала запотели,
и по радио сверка часов,
остановленных в полночь.
Ни к чему никогда не готов,
как последняя сволочь.
***
Шептать у Петропавловской стены:
«Душе моя, покайся Царства ради».
Весна и осень соединены
в одном отдельно взятом Ленинграде.
…Покайся, но покоя не сыскать
ни в коньяке, ни в Кушнере, ни в Кафке.
Внутри – метафизическая гать,
сырые перевернутые лавки.
Как тени, посмотри, мы все теперь,
безжизненно боящиеся боли
и прочих незначительных потерь,
сидящие на крепком алкоголе.
Давно бы прочь, в другие времена,
автобусом смешным, шмелевским летом.
Но всё-таки помилуй и меня,
неискренне просящего об этом.
***
Вместо золота, смирны и ладана –
лишь обида, вина и печаль.
Нам ли эта надежда загадана,
нашим мыслям ли Ты отвечал?
Той пустыне ни края ни выхода:
горизонты и мëрзлая высь.
В чëм Твоя в нас, мятущихся, выгода,
или это другим, отзовись?
Непонятные фита и ижица,
ледяной не опустится щит.
Но Звезда осторожная движется
и молчит.
***
Когда наступит чëрный день,
мы всë припрятанное вынем.
Шинель по-блоковски надень
и выйди погулять под ливнем
на Львиный мост, на жëлтый свет –
призыв заблудшим и ведомым, –
от взрослых снов, от детских бед,
от всех, кого перезнакомим.
В уме считая каждый шаг,
не отклоняясь от маршрута…
Есть только музыка в ушах,
а в сердце пусто почему-то.
***
Словно Фет до смертного одра
мыслию волнуется больною,
напишу, как улица пестра
ветреной рябиновой порою.
Это краски осени слились,
как для погребения обмыли.
Под ногами изморозь и слизь:
смерти ли дыхание, зимы ли?
Кто теперь согреет голос твой,
тишину внутри не нарушая?
Лишь асфальт под палою листвой,
будто передышка небольшая.
***
Когда всё было хорошо б,
когда б не слякоть,
пошли б в ближайший coffee shop
молчать и плакать.
Там ничего не говорит
о том, как ныло,
играет медленный Лу Рид,
скрипит с винила.
Там, если долго не курил,
закуришь снова.
И дым кольцом, и “Oh, real!” -
проглотишь слово.
Там даль печальна и чиста
в октябрьских окнах.
Клочки кленового листа
на стёклах потных.
Как чёрно-белый старый клип,
и лица ближе.
Когда всё было б, то пошли б.
Но не пошли же.
***
Хоть какой из июлей ли вспомнишь;
перезрелой смородины гниль?
Сорок с лишним
— а всё несмышлёныш,
сколько строк из всего сохранил?
О насущном тревожно заладят,
незнакомые письма сомнут.
Ни каракулей в школьных тетрадях,
ни забыться на пару минут.
Ты ещё недостаточно старый,
ты пока не настолько один,
чтобы ехать бухать в Пролетарий
под зелёную завязь рябин.
Как бы ни было тошно и глухо,
телефон перед сном заряди.
Облака тополиного пуха,
безнадёжный октябрь впереди.
***
Чем осень ближе, тем больнее Блок,
в черешневых чернилах – nota bene.
Пока ты что-то новое извлëк
за пять минут украдкой на колене
и записал в помятую тетрадь,
туман остался приторен и едок.
Остаток лет на мелочи растрать,
но сохрани немного напоследок:
все отзвуки забытого родства,
все песни, что когда-то не допели.
И Третий Рим по-прежнему – Москва,
и Ленинград – в октябрьской колыбели.
***
Мы были молоды и злы —
теперь озлоблены и стары:
суицидальные узлы,
осколки битой стеклотары.
Над Чёрной речкой сизый дым,
Идёшь, не разбирая, что там,
не апельсином заводным —
обычным офисным задротом.
В микроволновке греешь рис.
Нева замёрзла у излучин.
Ну что стоишь? Иди дерись —
хотя бы этому обучен.
