ТАНГО В ПАРИЖЕ
Ты знаешь, я теперь с велосипедом.
Да, как курьер. По вторникам и средам
(Неважно, как — по срéдам, по средáм)
Гоняю. Велик к полу приторочен
И к телеку приставлен. Между прочим,
Изъездил я Париж и Амстердам,
Мадрид и Рим. Не ржи ты, бога ради:
Я — на полу, как видишь, в Ленинграде,
Как Женечка Лукашин, подшофе.
И то не горе, так себе, полгоря:
Себя до пота велотренажёря,
Спешу на велоаутодафе.
По улице героя-коммунара,
Поверженного в Риме Леонара
Дюфо, качу в Лион или Ле-Ман,
Лавируя селеньями Прованса
За лайнером Парижеавтотранса
С шофёром из алжирских мусульман.
Шанз Элизе в солёной полутине,
И серенькое небо в паутине
Опавших лип и нервных проводов,
Питающих квартиры интернетом.
Республика вотсапает с приветом
В пределы заганзейских городов.
Открыт тоннель, и сыпятся в ту лузу,
Летя в Гренобль, Тулон или Тулузу,
Дождливые марсельские такси.
И, подражая Лионелю Месси,
В пескохлориднокальциевой смеси
Пинает дворник в форменном джерси.
Снедает зиму праздная химера.
Толпится площадь имени Брюмера
Вокруг облезлой ели много лет,
Кляня отцов муниципалитета.
Но вместо шардоне, тепла и света —
Лишь светоотражающий жилет.
Воздвигнутый потомками в Париже,
По самый лапсердак в бульварной жиже
Задумчиво увяз барон Осман.
За мост Искусств из мрака декаданса
Автобусы Парижеавтотранса
Увозят запоздалых парижан.
Крутить педали — пошлое искусство.
Когда-нибудь у этого паскудства
Заклинит ход, отвалятся шкивы,
И я тогда всерьёз, не понарошку,
В последнюю свою велодорожку —
По снегу — двину в сторону Москвы.
СПЛИН
Есть многое на свете, друг Гораций:
Сны мудрецов дурны от аберраций
И потому не вещи, монами.
Есть нечто посильнее пули в спину:
Любовь. Роднится аглицкому сплину…
Между людьми.
Сижу, друг Федр, сплин «Клинским» вышибая.
На всю катушку музыка живая —
Не заглушить неизлечимый «Сплин».
Я с ливнями скреплен холодным сковом,
Свой Псков я вышибаю Божьим Псковом,
Как Клином — Клин.
Любовь… Ну что «любовь»? Розоволица.
Да мне на двух себя не развалиться.
Не раздвоиться мне на Клин и Псков,
На две любви, друг Флакк, не разорваться,
И тою — лишь отсюда любоваться.
В калейдоскоп.
Ну что же ты застрял в дверях, друг Невий?
Нет, здесь не может, Невий, быть двух мнений,
Ты вовремя. Да, здесь моя Сапфо.
На лоджии целуется с Арктином.
Не стой спиною к жбановским картинам,
Не комильфо.
Пускай она на лоджии с Милетским.
Что, друг Алкей, ты думаешь — мне не с кем?
Мне не с кем, друг Гедил… она в Клину.
Недалеко. Как от Афин до Рима.
Милетского, будь то преодолимо, —
Не прокляну.
Есть многое другое, друг Лукреций:
Окрошка на кефире (но без специй).
Сыграй мне на кифаре, друг Каллин,
Напой «Шаланды, полные кефали»
И о любви, что «Клинским» вышибали,
Как клином клин.
ПРОШЛЫМ ВЕЧЕРОМ В ПЕТЕРБУРГЕ
Читая Сологуба…
В Петербурге было гнусно.
В индевеющее русло
Уперев гранитный мыс,
Помрачнел Васильев остров.
Вырастала в створе ростров
Остракическая мысль:
— Кто ты, вздорный человече?
Человек понизил плечи,
Сник и выпустил живот,
Возвратил глаза в орбиты:
По щекам, что не обриты,
Слёзы ринутся вот-вот.
Лёд припаян к тумбе кнехта
У причала; тёмный некто
Наблюдает груду льдин.
Отчего же, длиннополый,
Сам в себе, с душою полой,
Ты мучительно один?
Преисполнен смутных таин,
Петербургом бродит Каин.
Так, что хочется кричать,
Память раной нарывает.
Он под шапкою скрывает
На челе своём печать.
Там тоскует он покуда,
На другом брегу Иуда —
Бессловесный остолоп
Созерцает ветви, верфи,
И в петле из толстой верви —
Исаакиевский лоб.
Непрощён и неприкаян,
Над Невой рыдает Каин.
И уже раздет-разут
На другом брегу Иуда,
А над ним вершится чудо.
То ли чудо, то ли суд.
КАКАЯ КРАСОТА!
В «Мансарде» раскрасневшийся пиит,
Швыряя деньги в бочку Данаид,
Изрёк в разгар полу́ночного чёса:
— Я жду вас в «Англетере», старина!
Что прозвучало, как «Идите на,
Я брошусь с Левкадийского утёса!»
Никто из затевал и подпевал,
Пусть тоже до горячки подпивал,
Не подавился косточкой черешни,
Не оторвался от полусухих,
Не выкрикнул: «Вяжи его, он псих,
Смотавшийся из питерской “Скворечни”!»
Никто, считай, и бровью не повёл,
Что вечер весь невесел он и квёл,
Что проза жизни стих переборола.
Жеманничал с поэтом ресторан:
Из бархатного клатча «Сен-Лоран»
Никто не вынул галоперидола.
Никто себе не вывихнул мозги,
Не пожелал распознавать ни зги
Сквозь пузырьки игристого «Моэта».
Откушавши ещё не вполсыта,
Лишь охали: «Какая красота!» —
Вполуха внемля россказням поэта.
Никто не напросился на скандал,
И он ушёл, и там кого-то ждал
Под вывеской из пробного металла —
Недалеко, отсюда в двух шагах,
Пока кашеобразная шуга
Следы его «Армани» заметала.
СОЧИ. МЕЖСЕЗОНЬЕ
Погаснет день четырестасвечов.
Ты прикорнешь, уткнувшись мне в плечо,
Начертыхавшись так, что уж его ты
Не станешь вспоминать — мол, день, как день
У моря: мол и волновая темь —
Досадная до злости, до зевоты.
Здесь сплин такой, что питерский турист
Нарежется до положенья риз —
От дежавю: мол, море, все едино;
От межсезонья в стиле секс-н-сакс,
В котором чистокровный англосакс
Застрелится от собственного сплина;
От ломоты до судорог в костях,
От дурноты на горных плоскостях,
Весь день убив на лазанье по склонам;
И от танцовщиц, писаных Дегой,
И горизонта, гнутого дугой,
И Яндекса с его антициклоном.
ПАМЯТИ АЛЕКСЕЯ ШИПУЛИНА
На Тушине осенний твид
Как влит и втален.
Хотелось вылечить ковид
И двинуть в Таллин,
К Томпе́а, с томиком стишат,
Аэрофлотом.
И дальше — в Тарту, где стяжал
Бессмертье Лотман.
Ты знаешь, Шипа, мы вдвойне
Поздоровели.
И дело даже не в войне,
На самом деле,
А просто твид изжит как вид,
Изжелта-клетчат —
Зима хронический ковид
Прилежно лечит.
Дописан твит, коньяк допит
Из медной фляги
Среди седых могильных плит
Тоомемяги,
Среди разбросанных камней
Над Эмайыги…
А, может, лучше ты ко мне
По Новой Риге?
ШАЛЯПИН В ГОСТЯХ У РЕПИНА
«Чу, цепные заходились! Иль я
Кому-то потребен?» –
Оторвался от журнала Илья
Ефимович Репин,
Осеняемый настольным огнём
Картиннобородо.
«Огонёк» давал подборку о нём
На три оборота.
С репродукциями лучших холстин,
Несносными нá дух.
Фотографиями: Репин с Толстым
И Репин в Пенатах.
В кресле с розовой обивкою – граф
Малиноволобый…
На мансарде затрубил телеграф
Железной утробой.
Механический позыв невзначай
Был, впрочем, прошляплен:
«Отъезжаю запятая встречай
Целую Шаляпин».
За окошком свирепела пурга,
Скрипела подпруга.
И нелёгкая несла не врага,
А лучшего друга.
Под верандою смолк бас бубенца,
И финские клячи
Стали в точности напротив крыльца
Куоккальской дачи.
С полустанка прискакав напрямик,
Укутанный в шали,
Бас воочию узрел в этот миг
Картину «Не ждали»:
Утопающей в сугроб колеи
Да месяца кроме,
Одинокий силуэт Илии
В оконном проёме.
Возопил артист, хватая дубьё,
Неслыханным басом:
«Дай взглянуть, заря, в лицо мне твоё
Пред гибельным часом!»
Потащили клячи, чёрт их рази,
Чухонские сани.
И предстал пред живописцем Руси
Незваный Сусанин!
Засветились разом окна жилья,
Ожили Пенаты!
Хлопотал гостеприимный Илья,
И выпили нá ты.
И в любезной, заводной трескотне,
Пред самою зорькой,
Перебрались от «Мадам Паскине»
К рябиновой горькой.
Породнившись в мастерской, наверху,
С турецким диваном,
Хохотал Илье Шаляпин «Блоху»,
Ревел Иоанном.
Совершая променад на залив
По дюнам и горкам,
Рассуждали, крепко очи залив,
О Блоке и Горьком.
Поддевали оба Карла Буллу –
Зело до корней им!
Просыпалися подчас на полу
С соседом Корнеем:
Этот был ни худощав и ни толст,
И наскоро скис тип…
Как-то Репин из запасников холст
И с красками кисти
Вынул купно, и Чуковский был зван
На прежнее место –
Под картину «Козлоногий диван
И праздный Маэстро».
Были окна в понедельник Поста
В морозном тангире.
Подымали тяжело по полста,
Как будто по гире.
Ближе к вечеру пришёл тарантас
(Картина «Не ждали!»)
И умчался очарованный бас
В далёкие дали.
…Шла четвёртая неделя Поста.
Приехав в Пенаты,
Прикупили три аршина холста
Тверские магнаты.
Всё нахваливали, мол, бонвиван
Большого масштаба:
Мастерская, козлоногий диван…
И голая баба.
СОЦРЕАЛИСТИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Ослепителен до слёз Бела Кун,
И под дымом из трубы белокур.
Он, прогулочною палубой – сверк! –
Забирает по течению вверх.
Разморённый на жаре Жан Жорес,
Погружая в глубину волнорез,
В бахроме и пене бархатных риз
Совершает двухнедельный круиз.
А навстречу им Василий Шукшин,
Весь в обвесе из резиновых шин,
Как при жизни – остроскул, коренаст,
Топчет воду, точно валенком наст.
Кто-то чёрен по трубу и угрюм,
Дизелями греет собственный трюм.
И басами в миллион децибел
Огревает мир – кто празднично бел.
Лезут в шлюзы делово Жан и Кун
Между жирных, живописных лагун,
Где пластами волны ил намели
И Дейнека сушит винт на мели.
Позабытый было соцреализм
В парадигме этих пышущих призм,
Миражами ставших прошлого из,
Уплывает по течению вниз.
