* * *
Черно-белое фото, где папа и мама вдвоем,
и фотограф не в счет, он фиксирует счастье на пленку.
Царскосельского парка влюбленный в людей водоем
тело лодки несет и признания шепчет негромко.
Задержите дыханье под мраморной аркой моста,
чтоб увидеть в воде отраженье туманного утра, -
где по адресу жизни на новые выплыть места:
строить дом, стряпать быт – нескончаемо прочный как будто.
Вот же отблески счастья, лишь с пленки пруда собери!
Теплоходным дымком папиросы укрой побережье.
Оживите, плывите, прошу вас, на счет раз два три…
Но увы, только мост да колонна Чесменская те же.
* * *
Наяву все ясно, — встал, чтоб выпить чаю
вечером на кухне, первый сон встречая.
А во сне на кухню путь настолько долог,
что бредешь как бредишь черным коридором. -
Вроде бы на кухню — не свою, а чью-то,
мама варит студень к празднику как-будто.
Скоро отделенье мяса от голяшек,
я возьму немного – косточку и хрящик.
Папа пилит доски – слышно из сарая.
Слабенький моторчик стонет, подвывая.
Студень на веранде задеревенеет
только лишь под утро, но ему виднее.
Сну всегда виднее, неисповедим он,
мне его явленье так необходимо.
Где еще увидишь, и услышишь где ты
нет кого любимей,
нет кого на свете.
ЧАСЫ С КУКУШКОЙ
Часы с кукушкой — на стене с трещинами:
от времени, от волнений в грунте. В груди
давно уже покой, никем не леченный, -
вздыхает в такт тиканью: уйди-уйди.
Лежит старуха на тахте, часы — над ней.
Кого-то ждет, надеется – что еще?
Шуршит песок миражей в пустыне дней, -
заводит память прошлого пересчет.
Все в зачет. Мальчик, мужчина старик седой, -
любила, любима была, да помнит кто
ее молодой: без беды, потом – с бедой.
Набегом – счастье под вечер инкогнито…
Постой! Вот же время – тепленькое, бери!
Отсыпь песок, стрелку повороти, забудь.
Пришей фрагмент из жизни чужой, отпори
все пуговицы судьбы. Не жалей ничуть…
Ушла старуха с тахты. А часы над ней.
Считают восходы солнца — зачем? кому?
Столетник в горшке один на большом окне:
он ждет, он живой, считайте пока ему.
* * *
Вечерний свет – он мягкий самый,
не злит, не будит, не зовет,
не провожает на экзамен,
а лишь фиксирует зачет.
Увы, ровесники заката
не ловят счастье на блесну.
Спокойно, медленно, покато
съезжает жизнь моя ко сну.
К подушке клонятся раздумья,
воспоминанья красят быт.
Плывущий глобус полнолунья
Про якоря давно забыл.
Уснуть под шелест рифм не может,
и прячет звезды на плаву,
чтоб не подсвечивали ложе,
где я живу и… доживу.
* * *
Стихи рождались не из сора, а из печали и разора,
от несогласия с собой – ведешь других, а сам – слепой.
На заметенном спамом тракте, с родным Глонассом не в контакте,
окутан холодом кончин друзей, кумиров, кто учил
и направлял и опекал, надежный будто ВПК.
И вот теперь ты сам с усам,
так предъяви, что написал.
* * *
Молодой человек с дредами переходит улицу в районе Не-
вского проспекта, штанины разрезаны вдоль в трех местах, стиляга,
он видимо что-то хочет этим сказать в том числе и мне:
минус двадцать, волосатые ноги в бойницах джинсов — терпи, бедняга.
Другой молодой человек из «порша» вышел, шагает навстречу ему
в лакированных «оксфордах», клетчатых брюках, жилетке с цепочкой.
Костюм как влитой на фигуре, которой позавидует конь. Кому
как не ему в ресторане «Русский ампиръ» из зайчатины есть биточки.
Мой сезонный китайско-турецкий наряд не в пример обезличен и прост:
пуховик, утепленные джинсы, перчатки из дрека и шапка с помпоном.
В пир и мир, на работу, в контору и порт, все равно, хоть на «вест», хоть на «ост» -
уезжай в поездах, улетай, уплывай – пассажиром до спама знакомым.
Молодой человек с рюкзаком на плече бодряком будто и не с войны. Да-да.
Седой почему-то в расцвете лет. Камуфляж обжит, будто он с ним теперь всегда.
Вот он под землю ушел – в нутро метро, денди – в «порш», ну а первый – в квартирника чум.
Ну а я дроном божьим лечу, никого не лечу – свой у каждого горя ум.
* * *
Мы будем сражаться до мартовских ид за места,
где пока еще нет человеческой толкотни.
За Марианскую впадину, что пока еще холоста, -
можешь взять ее в жены, но чужаков к ней – ни-ни!
На луне уже тесно, там кратеры все PrivE.
На заморенном Марсе – Маск и его пятерня.
Пустоты нет нигде, и в бедной моей голове
волхвы уж давно перемыслили жизнь за меня.
Тянуло нас вечно туда, где башмак не ступал,
только йети следы, только мамонта рог во льдах.
И первый, прибывший на край бытия — камчадал,
ни плыть, ни идти не мечтал уж с тех пор никуда.
Запасливый бог, разве нет у тебя черных дыр -
для меня, для нее, для немногих моих друзей,
где вечный источник бессмыслицы и пустоты,
поля тишины вместо шумного Шанз-Элизе.
Там пребудем со всеми и каждым наедине.
Бог всесущ, но всему, и ему, может быть предел.
А ведь люди, должно быть, способны жить и во вне
пищевой цепочки, где не тот, кто смел, тот и съел.
* * *
Вот кто-то умер. Я его не знал.
Я будто припозднился на вокзал,
а поезд в дымке утренней растаял.
Такая вот история простая.
Мы разминулись в городе большом.
Он мною незамеченный прошел
в другие двери дальними дворами,
дарил цветы неведомой мне даме.
- Он был художник? — Надо же! Не знал…
- Ну как же! Помнишь – «В городе – весна».
Известный триптих. Выставка в манеже…
Вниманием был, он впрочем, не изнежен.
И вот он умер. Вечное «и вот».
* * *
Закат труслив и нервнопапиросен,
вела тропинка вдаль за окоем,
когда несли меня туманы в осень
с карманным одиночеством вдвоем.
Я уцепиться пробовал за ветви
апрельских строк, за кроны майских гроз,
за ком июльских тлеющих безветрий,
за шахматные линии берез.
Морозный дым летящих в небо судеб
из гаубиц, из каменных печей…
А там внизу меня уже не будет, -
подумалось у тучи на плече.
А там внизу почти неузнаваем
кому-то сданный временно внаем
и город с заблудившимся трамваем,
и замерший у дамбы водоем.
Титаны, измельчавшие до точек,
оркестров удаляющийся гул…
Небесный гардеробщик номерочек
На душу выдаст. Что ж?..
Приберегу.
АВТОПОРТРЕТ
Напишу про себя, пропишу я себя -
с бодуна я с собой тет-а-тет,
никого не любя, кисть-перо теребя, -
я не я, а мой автопортрет.
За мольбертом в сомненьях, в раздумьях – не бог,
не хватало то слез, то чернил.
Карандаш мне затачивал кто только мог
и рукой по бумаге водил.
Что во мне от меня, только вектор, посыл,
штрихпунктиры для контурных карт?
Краски смешивал, было, и гипс разводил
под чужой неуемный азарт.
Сколько было советчиков – учителей,
песен звонких – поди не подпой!
Но мой подлинный я становился все злей,
уходил то в «забей», то в запой!
Слой за слоем смываю позднейшие дни,
представленья о том и о сем.
Открывается поприще фону сродни:
мир и новенький я – новосел.
Сам грунтую холсты, подбираю цвета,
строю виды, массовку браня,
и пускай не шедевр, и далек от хита
новый опус, он – свой, он – родня.
И когда сам себя не смогу отличить
от того, кто живет на холсте,
скажут судьи мои и мои палачи:
- А ведь прав он, пускай не везде!
Отойду на три шага, с прищуром взгляну:
те ль цвета, так ли падает свет?..
Кто-то с тучных небес хохотнет: «Ну и ну!» -
И в запасник мой автопортрет!
