Полина Кондратенко. “Побуквенно и внахлёст”

* * *

Не чита­ет­ся, не пишет­ся, не ждëт­ся:
на игол­ках элек­три­чеч­ной тос­ки
еду, еду в после­зав­траш­ние вëс­ны,
вижу виш­не­вых созвез­дий лепест­ки
над рас­трес­кав­шей­ся бро­шен­ной плат­фор­мой,
на кото­рую состав не пода­ют,
до кото­рой раз­ве толь­ко бута­фор­ной
рекон­струк­тор­ской спец­тех­ни­кой добьют.
Видишь пал­ки? Так встав­ляй же их в колë­са
цифер­бла­та — и сры­вай­ся вслед со мной.
И почув­ству­ешь, что виш­ни, звëз­ды, вëс­ны
дышат глуб­же, дышат бли­же за спи­ной.

* * *

Мне пред­се­зон велит кат­ки отбро­сить —
и забы­ва­ет всё, о чём ни про­сит,
до серо­го неса­хар­но­го дня,
когда стра­ни­цы ново­го рома­на
пере­вер­нут­ся в живо­те кар­ма­на
и выплю­нут на ули­цу меня.

На ули­це, отбро­шен­ный суро­во
лежит каток — реша­ю­щее сло­во.
Обложкой хлоп­ну­ло — герой убит.
Лечу, дер­жусь за лёд набой­кой стёр­той,
лежу, чер­нею кар­точ­ной шестёр­кой.
Не удер­жа­лась: так себе куль­бит.
Но мож­но встать (как буд­то ста­нет луч­ше),
послу­шать, как пита­ет­ся из лужи
дуэт­ный всхлип боти­нок — мой конёк.
Падение — такое же дви­же­нье,
пру­жи­на голе­ней, коле­ней жже­нье,
и голо­лёд ещё не Рагнарёк.

* * *

«И, по при­чине умно­же­ния без­за­ко­ния, во мно­гих охла­де­ет любовь»
(Мф.24:12).

Запутанный при­скорб­ный опус
о ску­до­сти теп­ла.
Синоптики ухо­дят в отпуск,
пере­да­ют дела
сокурс­ни­ку — кол­ле­ге Ване,
а он возь­мёт потом,
пере­ли­ста­ет свод Еванглий —
дру­гой откро­ет том…
Перепугается пого­да:
пере­да­дут дожди
(от насту­па­ю­ще­го года
Невы высо­кой жди),
зай­мëт­ся плюс остер­ве­не­лый,
сыг­ра­ют на тру­бе.
Сход посту­пи обле­де­не­лой
к суду,
к судь­бе,
к себе.

* * *

Ты сво­им умом умён,
не пиг­мей — Пигмалион.
Из сти­хов и свет­ских истин —
раз-два-три — и вышел вон.

В осве­щён­ной мастер­ской
вечер чёр­ный, день день­ской
всё ведёшь тру­ды по кру­гу:
скорбь прой­дёт, при­дёт покой.

Не дро­жит в руке резец.
Слепок боль­ше не сле­пец:
раз­би­ра­ет сквозь рес­ни­цы,
где нача­ло, где конец.

Ну же, имя наре­ки
про­дол­же­нию руки!
Буду
чёт­кость,
буду
тщет­ность,
мост, не зна­ю­щий реки.

* * *

Если режешь на живом,
нож дер­жи ров­нее.
Твой порез, ста­рея,
обер­нёт­ся белым швом,
нит­кой — огор­чён­ным ртом
на моём порт­ре­те.
И искус­ство­ве­де-
ние выяс­нит потом,
что зачем и кто о ком,
у кого не дрог­нул нож,
у кого на пла­тье брошь —
браж­ник — в груд­ке була­ва —
нежи­вая голо­ва?

* * *

Как буд­то опо­я­са­ли верёв­кой
(на язы­ке не вид­но синя­ков).
Мне пред­ла­га­ют нар­ды с гра­ви­ров­кой,
но узок круг зна­ко­мых игро­ков.
Контекстная рекла­ма сквер­но сши­та,
тес­нит в гру­ди и ско­вы­ва­ет шаг.
С неё берут при­мер сло­ва пии­та,
сла­бе­ют и бол­та­ют­ся в ушах —
чере­шен­ки, дешё­вые серёж­ки
из пла­сти­ка, что даже не зве­нит.
«Не по одёж­ке про­тя­нул ты нож­ки!»,
коман­дую себе: «Сиди, пиит!
Молчи, учись у дуба, у берё­зы,
отго­во­рив­шей рощи золо­той —
и ста­нешь пред­по­след­ней пря­мо­той…
…а может, про­сто перей­дёшь на про­зу».

* * *

Снова болен, веч­но ранен:
сло­во трё­па­ное — «кри­зис».
Вечерами, вече­ра­ми
я читаю кате­хи­зис.
Строки сле­пы, слё­зы босы —
и куда сквозь соль идти-то?
Отвечает на вопро­сы
неиз­вест­ный новый дик­тор.
Старый друг вста­ёт, блед­не­ет,
обле­та­ет пере­ле­ском.
На лету ему вид­нее:
оста­ёт­ся пусто место,
а над ним — листы фане­ры.
Том потёр­тый закры­ваю,
ни себя, ни преж­ней веры,
ниче­го не узна­вая.

* * *

Усталость водит глаз поверх пред­ме­тов.
Движение по кон­ту­ру вещей.
Зонт,
уто­лив­ший жаж­ду,
фио­ле­тов. Стоишь под ним: все­об­щий и ничей.
Взгляд,
уда­лив­ший слё­зы,
оди­но­ко за спи­ца­ми зия­ет, дождь идёт.
За обла­ком все­ви­дя­щее Око
вот-вот ката­стро­фи­че­ски морг­нёт.
И что тогда? Ни кон­ту­ра, ни вещи —
все­ска­зан­ность и свя­тость общих мест.
И пусто­та в тебе, о чело­ве­че:
не вопро­сить,
не внять
и не про­честь.

* * *

Мне сни­лось, что пере­во­жу:
каран­да­шом цвет­ным вожу,
вожу туда, вожу сюда,
не остав­ляя ни сле­да.
Лежит про­зрач­ный палимп­сест:
о плот­ность пере­крёст­ных мест!
Агоны, при­зра­ки борь­бы —
на смыс­лы смыс­лы, лбы на лбы,
а я не вижу ниче­го:
секунд­ный свет — и нет его!
Темно, что бей­ся об стек­ло
и жди булав­ку под кры­ло.

* * *

Что нес­ла вче­ра, поте­ря­ла
в поис­ках мате­ри­а­ла.
Бровь — дуга,
под мостом — чер­но­та.
Удержать зевок угол­ком рта
не полу­чит­ся,
сколь­ко ни учит­ся
чело­век бороть­ся с высо­кой
водой и сухой осо­кой
бумаг, режу­щих паль­цы.
Homini homo ски­таль­цы.
Ходят бóсые по сто­лам.
Подражают апо­сто­лам:
что-то ищут, что-то несут.
Прозревают едва-едва,
что им выдаст Завтрашний Суд
на оре­хи и
за сло­ва.

* * *

Оставить ремес­ло и мастер­ство,
уйти в мета­фи­зи­че­скую чащу.
Медвяное мол­ча­ние все­го
про­льёт­ся сквозь пау­чье сито в чашу,
устав­шую тас­кать­ся на пле­чах
и пот­че­вать со ску­ки при­хо­дя­щих
то горе­чью, то уксу­сом в речах —
неис­крен­них речах, нена­сто­я­щих.
А под­лин­ное, если выда­ёт
себя,
то толь­ко тиши­ной, зве­ня­щей,
когда под нёбом ощу­ща­ешь мёд
под — этим! — нёбом
из — той самой! — чащи.

* * *

Есть люди-узни­ки сухой рес­нич­ной дро­жи:
посмот­ришь в сто­ро­ну — на веке сохра­нишь.
Есть люди-празд­ни­ки: хоте­лось с ними стро­же
себя дер­жать, но вот и шутишь, и шумишь.
Есть люди лёг­кие (в поряд­ке исклю­че­ний),
есть люди серд­ца — да умно­жат­ся их дни! —
пер­во­про­ход­цы, зачи­на­те­ли уче­ний,
на гори­зон­те путе­вод­ные огни.
Есть люди подви­га — защит­ни­ки от мол­ний,
есть люди-спут­ни­ки — все­рьёз, на вре­мя, вскользь.
И толь­ко имя собе­сед­ни­ка без­мол­вий
не назы­ва­ет мне Господь.

* * *

Трубку возь­мёшь — отве­тишь, сорвёшь­ся в раф­тинг:
с тобой гово­рит кру­той пово­рот сти­хий.
Ах, тес­но­та смеш­ных дыха­тель­ных прак­тик!
Ах, тем­но­та души­тель­ных тера­пий!
Ты — это я, но такой я себя не пом­ню:
малый мой дом боит­ся боль­шой воды.
Как я стою в раз­лив­шей­ся этой пой­ме?
Как про­би­ва­юсь речью в косые рты?
Буквы мне под­да­ют­ся: им при­ка­за­ли,
тянут засеч­ки ста­ра­тель­но, дер­жат ряд,
толь­ко на них чужи­ми смот­рю гла­за­ми —
и строч­ки со мною боль­ше не гово­рят.

* * *

До семи счи­та­ет семеч­ко
(чис­ла ска­зоч­ные, Пропп).
Думал, веч­ность — вышло вре­меч­ко
(бьёт под ложеч­ку и в лоб).

Аритмически шага­ешь
(выдох, выдох, бороз­да).

Что узнал, не назы­ва­ешь.
Чем богат был, то раз­дал.

Не теп­лич­ное рас­те­ние
и не сте­бель-тон­ко­стрел:
хочешь, чтоб тебя посе­я­ли,
но най­дут, что ты созрел.

Снег взой­дёт, Луна рас­та­ет,
гор­ло вылу­дят сло­ва —

и зер­но себя позна­ет,
попа­дая в жер­но­ва.

* * *

Чужой мате­ри­ал изо­гнут,
а свой мате­ри­ал поте­рян:
под брек­чи­ей двой­кой воткнут
цве­ток со зна­че­ни­ем ‘всë’.
Идëшь из закры­тых ком­нат
на скрип запре­дель­ной две­ри:
там пом­нят твою поход­ку —
и может, тебя спа­сёт
всё то, что ты в жиз­ни слы­шал
и пере­пе­вал по нотам,
запи­сан­ным на запястье
побук­вен­но и вна­хлëст.
А дверь откры­ва­ют свы­ше,
и свы­ше вид­нее, кто ты,
вися­щий в небес­ной пасти,
в дро­жа­щем оска­ле звёзд.