***
Нева переоделась, наконец,
В обыденный для осени свинец,
Поребрики чисты, как после стирки.
В витрине фикус дышит тяжело,
И ветер – колокольчик Петрикирхе –
Зовёт погреться в ближнее тепло,
Засесть в кофейне, размышлять людей
На фоне бутафорских орхидей,
Стучаться взглядом в пасмурные выси,
Пересыпать внимания песок
И вспомнить о бессрочной Божье визе,
Заметив у баристы образок.
Знать, кофевар серьезно полагает,
Что Иисус в работе помогает.
Пусть так. Для веры нет земных пределов,
А мне – глядеть в оконное стекло,
Баристе – заниматься важным делом,
Иконке – ставить парня на крыло.
***
Я вернулся в мой город, по паспорту мой,
Бесконечно щемящий, как след за кормой.
Разминируй меня, разблокируй меня,
Распечатай пароль поминального дня,
Сквозь чириканье кодовых чёрных замков
Проведи в полумрак сорока сороков.
У Ростральных колонн я сижу на цепях
И гляжу, как проносится жизнь второпях,
И совсем не видна в блеске северных страз
Неподдельная влажность доверчивых глаз.
За озвученным светом, в сращении дней
Проявляются контуры прошлых теней,
И летит мне в лицо то ли пух, то ли снег,
Заметая голодный серебряный век.
То не снег на губах, а сухой пенопласт,
Подтяни узелок, господин невропаст,
Я не справлюсь один с голубиной тоской,
Со смертельной дырой от иглы городской.
По ступеням спускаюсь к холодной слюде
И своё отраженье не вижу в воде.
Я вернулся в мой город, по паспорту мой,
От меня уходящий, как след за кормой.
***
Прохожий – птица на ветру –
Окоченелой точкой ру
Во льдах непрухи застревает,
Тоску досадой запивает,
Дрейфуя медленно в хандру.
Звонок звенит, трамвай трамваит,
И всё, что движется к утру
По циферблату Думской башни,
Перемещает мрак вчерашний
На свет, к Гостиному двору,
Где на торгашеском пиру
Вольно под лампами дразниться
Алмазам, шубам из куницы
И портмоне из кенгуру.
А человеку – что? Он – птица!
В ряду прилавков сувенирных
И самоцветов ювелирных
Ему их блеском не напиться,
Нужна иная красота –
Свобода, воля, высота.
Вотще, без толку телу греться,
Когда дыра сквозная в сердце,
А ключ от потаённой дверцы
Сыграл «Славянку» – тра-та-та…
Пора лететь домой отсюда
На свой прокуренный чердак,
Где стопкой грязная посуда
И холостяцкий кавардак,
Но есть родные багатели –
Букет исписанных бумаг
В манере той стихотворели,
Что пишет ночью молодняк,
Влюбленный в ветреных ровесниц.
Вот оттого-то и хандра,
Что жизнь предательски быстра,
И по ступеням длинных лестниц
Он на чердак ходить не рад –
Ему уже за шестьдесят.
И оттого ещё тоска
Сегодня гложет старика,
Что негде спрятаться в тепло,
И он вздыхает тяжело.
***
В вагоне петербургского метро
Линолеум – туманность Андромеды.
Я шаркаю кроссовками по небу,
Похожему на холст Жоан Миро.
Классическая сакура цветёт
На потолке, а вдоль стены – верблюды.
Я – очевидец маленького чуда –
Свершаю катакомбный перелёт,
Перемещаясь в яблоке времён,
Сквозь гул эпох, их шорохи и лепет.
Моя душа – равелевская лебедь,
И я уже ничуть не удивлён,
Что этот разрисованный, смешной
Вагон метро – не телу перевозчик,
А проводник, точнее переводчик
С космического смысла на земной.
***
На Петроградке в храме Ксении Блаженной
Так светоносен и пленителен эфир,
Что даже Пашка – местный чудик оглашенный –
Робеет прежде, чем набрать в карман просвир.
Не для себя, не на закуску компаньону
(Хотя в комплект для «красной шапочки» сойдёт).
Он носит хлебцы умирающему клёну,
Что взят когда-то в электрический оплёт.
У Пашки нет претензий к модному декору –
Стволы завешивать мотками проводов –
Но он жалеет всё, что слишком тонкокоро,
Кому несладко от неправедных трудов.
Чудак глядит, как в огоньках светодиодов,
Теряет силы городской Лаокоон.
На свете много самых разных идиотов,
Но хлебцы дереву приносит только он.
***
Не знаешь, будет ли «ещё»,
И где соломка.
Игра с молитвами не в счёт,
А время ломко,
Оно непрочно на излом,
Как перволедье,
Но человек прёт напролом –
Аз, буки, веди.
Держась за солнечную нить,
Стремится смело
Мембрану времени пробить
Скудельным телом.
Он чает присно и зело
Сравняться с небом,
В глазах огонь, в руке весло,
А в сердце – нега.
Несёт река его ковчег
Мечте навстречу,
И осыпает белый снег
Лицо и плечи.
Но прекращает бег вода,
В стекло одета,
Не замерзает никогда
Одна лишь Лета.
Первоснежье
Сеет с неба моховые пелеринки
Князь мороза, развязав тугой мешок,
Облетевший старый сквер Александринки
Укрывается периной на вершок.
Полчаса – и малахаи на сиренях,
Бах – в будёновке, Кутузов – в картузе,
Разъезжают на бензиновых оленях
Преогромные пирожные безе.
Демонстрируя искусство джигитовки,
Балансируя на куртках и пальто,
Хлопья едут на прохожих без страховки,
Только им не аплодирует никто.
От Казанского собора до Манежа,
От вокзала до Гостиного двора, –
Всё по власти озорного первоснежья,
Первосчастья первогорода Петра.
Пух безмолвен и на вкус немного солон,
А толпа и говорлива, и густа.
Экскурсантами облепленными полон
Тротуар гостеприимного моста.
Под перилами – Фонтанка в манной каше,
Надо мною взвились кони на дыбы.
Я влюбляюсь, как рязановский Лукашин,
И хмелею от иронии судьбы.
***
Иван-чая китайские пагоды
И сады живописных камней –
Это шхеры задумчивой Ладоги
Как шкатулки всемирных теней.
Мачты сосен плывут минаретами,
Православные дремлют скиты,
Тут живёт тишина, и поэтому
Можно с небом общаться на “ты”.
Здесь к слепцам возвращается зрение,
Обретают оглохшие слух,
Завершаются страсть и борение,
И витает особенный дух.
Приезжай. Всё пустое и нервное
Улетучится в этом раю,
И доверчивость кольчатой нерпою
Прямо в душу заглянет твою.
***
Вьется улица-улитка
Выше, выше по холму.
Дом. Железная калитка,
Куст в сиреневом дыму.
Вот плюща густые плети
Навалились на забор.
Во дворе, в зеленой клети
Слышен тихий разговор
О родителях, о счастье,
О пластинке группы «Sweet»,
О котёнке рыжей масти,
Что под яблонею спит.
Двое время измеряют
Общей будущей судьбой,
Никого не укоряют,
Ни за что не рвутся в бой,
Смотрят в небо голубое,
О безденежье грустят…
Это мы сидим с тобою
Много лет тому назад.
