***
Двадцатый век – гремучий, нервный,
похож на сникшую грозу…
Перешагну ли – в двадцать первый?
Скорей всего – переползу.
Ещё каких-то три годочка –
и жахнет точка… с запятой;
стоит под застрехою бочка,
небесной полнится водой;
листва омытая сверкает,
и ласточка торчит в гнезде…
И жизнь чудесная такая –
всегда и, стало быть, везде.
Всегда! А счёт векам – забава.
Счёт дням – затея для тюрьмы…
… О, дни сочтённые, куда вы?
Из царства света – в царство тьмы.
* * *
Ребенок вымочил усы
на дождесеющей погоде…
И две ладони, как весы, —
как балансировали вроде.
Ребенок жалобно икал.
Он тонок был и хил, и гнулся.
Он сорок лет себя искал
и, не найдя, назад вернулся.
Стоит в осеннем мандраже,
дрожит, поддерживая брюки.
И не берут его уже
ни на руки, ни на поруки.
И никому до пьяных глаз
ни дела нет, ни интереса.
А век возносит к звездам нас,
голубоватый от прогресса!
Юность
Пили водку, пили много,
по-мужицки пили – с кряком.
А ругались только в бога,
ибо он – «еврей и скряга».
Кулаки бодали дали,
кулаки терзали близи.
На гвозде висевший Сталин
отвернулся в укоризне.
Пили водку, пили смеси,
пили, чтоб увидеть дно!
Голой жопой тёрся месяц
о немытое окно.
***
Гладит вербу ветер вялый,
плачет птичка: хочет пить!
… Оказалось – жизни мало,
чтоб Россию разлюбить.
Эти страшненькие избы,
этот заспанный народ,
этой речи славянизмы:
«тризна», «бездна», «уд», «урод».
Необузданный комарик,
новорожденный цветок –
тот ударит, этот дарит,
а в итоге – жизнь, восторг!
Не москит, а муравьишка,
не колибри – воробей.
И душевные излишки:
хочешь – пой, не хочешь – пей!
***
Из глубины рассейской,
из отдалённых сфер
возник тот, с виду сельский
три “Славы”! – кавалер.
Он призван – шаг печатать
и спинку разогнуть!
Кремлёвская брусчатка
даёт отдачу в грудь.
Есть, есть ещё сноровка,
и ножки – обе-две.
И кепочка-“лужковка“
торчит на голове.
Не Тёркин и не Чонкин,
не “подвиг всех веков”,
а Митрич, заключённый
в колонну стариков.
Равнение – направо:
туда, где быть звезде.
А там… орёл двуглавый
“на должной высоте”.
Нога с натуги млеет,
и взгляд косит едва…
Опять на мавзолее –
мордастая братва.
Всё как бы шито-крыто,
и, вроде, нет дождя.
И лапником прикрыта
фамилия вождя.
Вот только… боль в колене,
и чтой-то с головой.
… И в мавзолее Ленин –
ни мёртвый, ни живой.
* * *
Сегодня я — не на вине
клянусь: вино давно прокисло.
Друзей, явившихся ко мне,
я угощаю здравым смыслом.
Вот вы, утративший в пути
улыбку, зрение, походку,
не знаете, куда идти,
и принесли в кармане водку.
А вы, читающий взахлеб
свои рифмованные звуки,
зачем наморщили свой лоб —
как бы в смертельный час разлуки?
А ты, бессильная понять,
куда попала, — скалишь зубки,
желая в сердце боль унять,
идешь на некие уступки…
А я, поправ чужую грусть,
чужие фокусы — не боли,
уйду в себя — и не вернусь…
А вы — ищите ветра в поле!
Серый автобус
Этот маленький серый автобус,
где сидят невеселые люди, –
в нем отвозят холодные гробы:
это — вроде посуда в посуде
или тара, застрявшая в таре,
черный тартар – в наземном кошмаре.
В тех гробах – невеселые трупы,
колыхаясь, стремятся к покою.
И стучат их ненужные зубы
друг о друга – с посмертной тоскою…
Ну, а маленький серый автобус
огибает вертящийся глобус.
И не все ли равно, как ты едешь:
в колымаге, в гробу, на земшаре,
и – что делаешь: думаешь, бредишь,
пребывая в кошмаре иль в таре…
Безразлично незнавшему Бога –
что несет ему тайна Итога.
***
Как бы во сне, на дне развалин храма,
разбитого войной или страной,
лежали мы во власти Тьмы и Хама,
покрытые кровавой пеленой.
Сплетенные корнями сухожилий,
проклеенные вытечкой мозгов –
развратники, пропойцы, пыль от пыли,
лжецы и воры низких берегов.
И дьявол нас вычерпывал бадьею,
как сточные отбросы сплывших лет…
Но и меж сих, отвергнутых Судьею,
нет-нет и брезжил покаянный свет!
Стихи о стихах
Запретная тема –
в стихах говорить о стихе.
Родимая, где мы?
В словесной увязли трухе.
Всё зыбко и мглисто,
и наши редеют полки.
Теснят модернисты
прозрачную ясность строки.
Чем фраза игривей,
чем гуще звучащая муть,
тем меньше в порыве –
дыханья! Тем призрачней суть.
Не лица, а ряшки,
вот с рожками некто возник…
А в нашей упряжке, похоже,
сдаёт коренник.
Хрипят пристяжные…
Где, где верстовые столбы?
Лишь волки степные
глядят из метельной судьбы.
Всё глухо и немо.
В смятении стих-чародей.
Родимая, где мы?
И нет ли из дома вестей?
***
Минус двадцать пять по Цельсию.
По скрипучей белизне
похоронная процессия –
мимо храма, как во сне…
Гроб несут четыре дяденьки,
позади – родни клочок…
И церковный голос сладенький
испускает старичок.
Кто он, умерший в суровую
пору жизни и зимы?
Человек, вступивший в новую
полосу… Такой, как мы.
…Подогретые могильщики,
что долбили мерзлый грунт,
и усталые носильщики –
все построились во фрунт.
Покадил священник-дедушка
над покойником – дымком…
А потом… упала девушка
в снег – беспомощным комком…
* * *
Душа ещё не вянет
и не спешит на дно –
послушно лямку тянет
с другими заодно.
Из душной комнатёнки,
ослушник и должник,
уйду блуждать в потемки,
приняв за воротник.
Тащусь в ущельях улиц,
рассветных жду лучей,
чтоб жители проснулись,
чтоб не был я – ничей.
Ведь сердцевина сути –
не в кайфе жить в пути,
а в возвращенье к людям:
чтоб вновь – в себя уйти.
