
Наталия Перевезенцева. «Да, я привыкла к виду из окна»
В моих домах живут чужие люди,
у них кровать не та, и стол не тот.

В моих домах живут чужие люди,
у них кровать не та, и стол не тот.

перевёрнутые жители непонятны и чудны говорили нам из питера с оборотной стороны

Снег. Очертания домов
так мягки, будто из бисквита.

Словно хиппи, увидевший мир в полноте цветов, Ненадолго покинувший желтый свой батискаф…

Мешок картошки трепетно украв,
Свободу можно потерять и имя.

Твой ангел лыс как черная дыра,
Он первым поднимается с утра
И бьет тебя по голове калечной

Кошки приносят Богу своих мышей –
Чистосердечную лепту трудов земных.

Остались стихи. И они говорят,
Что было: любил, и любили, и ждали.
Но я предпочел бы живые детали

Я памятник воздвиг – едва ли ощутимый
для вкуса большинства и спеси единиц.

Над цепенеющей Невой
Безмолвно падал снег немой

Не так живу, и это знаю. Но
В запасе ночь и белое окно,
Чтоб загадать о лете, о весне…

Неуловима августа кончина —
Не во дворе она, а в голове.
Звонит сосед — подвыпивший мужчина,
Что любит голым бегать по траве.

Слову, как битве, себя без остатка отдав, выйду в тираж с покаянной улыбкой придурка…

Апостол станет у ворот: «Сюда пожалуйте!» Кто от чего из нас умрет,
а я — от жалости.

Когда мы выходили ночью в сад: Отец и я, и крупная собака,
На нас глядели с высоты из мрака,
И нам казалось – там и спрятан ад.

Моим стихам, написанным столь рьяно, что воспаленный мускус павиана досель висит – а им немало лет

Прячу кукиш в карман — там труха небогатого быта,
Силикозная пыль фотографий в альбоме пустом…

В моих домах живут чужие люди,
у них кровать не та, и стол не тот.

перевёрнутые жители непонятны и чудны говорили нам из питера с оборотной стороны

Снег. Очертания домов
так мягки, будто из бисквита.

Словно хиппи, увидевший мир в полноте цветов, Ненадолго покинувший желтый свой батискаф…

Мешок картошки трепетно украв,
Свободу можно потерять и имя.

Твой ангел лыс как черная дыра,
Он первым поднимается с утра
И бьет тебя по голове калечной

Кошки приносят Богу своих мышей –
Чистосердечную лепту трудов земных.

Остались стихи. И они говорят,
Что было: любил, и любили, и ждали.
Но я предпочел бы живые детали

Я памятник воздвиг – едва ли ощутимый
для вкуса большинства и спеси единиц.

Над цепенеющей Невой
Безмолвно падал снег немой

Не так живу, и это знаю. Но
В запасе ночь и белое окно,
Чтоб загадать о лете, о весне…

Неуловима августа кончина —
Не во дворе она, а в голове.
Звонит сосед — подвыпивший мужчина,
Что любит голым бегать по траве.

Слову, как битве, себя без остатка отдав, выйду в тираж с покаянной улыбкой придурка…

Апостол станет у ворот: «Сюда пожалуйте!» Кто от чего из нас умрет,
а я — от жалости.

Когда мы выходили ночью в сад: Отец и я, и крупная собака,
На нас глядели с высоты из мрака,
И нам казалось – там и спрятан ад.

Моим стихам, написанным столь рьяно, что воспаленный мускус павиана досель висит – а им немало лет

Прячу кукиш в карман — там труха небогатого быта,
Силикозная пыль фотографий в альбоме пустом…