Гладит вербу ветер вялый,
плачет птичка: хочет пить!
… Оказалось – жизни мало,
чтоб Россию разлюбить.
Эти страшненькие избы,
этот заспанный народ,
этой речи славянизмы:
«тризна», «бездна», «уд», «урод».
Стихи, если в них не лукавить
во имя нелепых идей, –
попытка хоть что-то поправить
в неправедной жизни своей.
Стихи – это, в принципе, чудо.
Такое не многим дано.
А кто их диктует? Откуда?
Тебе-то не все ли равно.
Грустнеет лето? – Ну и пусть!
Печалей три:
Вначале жизнь, позднее грусть,
А там умри.
Но впереди вся осень, там,
Гляди, зима.
Всему свой срок, все по местам:
Тюрьма, сума…
О, человек, ты сеешь, жнешь
И кормишь птиц.
Скорби тогда, когда умрешь,
А нынче цыц!
Средь панельных домов на конечной
одинокий сошёл силуэт.
Обнаружил водитель в салоне
до конца недосмотренный сон
и впервые нарушил регламент,
и не стал сообщать в МЧС.
Я постараюсь быть свободным
между Фонтанкой и Обводным,
между Обводным и Фонтанкой,
где обернется жизнь изнанкой.
С изнанки нам куда виднее
все эти стежки Гименея,
все эти петельки Амура…
Все прочее – литература!
Ома Хиттола, где же твой камень,
Хитка гложет, а хитники жгут,
Духи предков
Встают над веками,
Тянут мне свой таинственный жгут.
Этот дух, этот жгут – не хлыстина,
Сбрось хитон, груз ненужных обид,
Это жизни моей пуповина,
Ома Хиттола – радостный хит!
Два имени тому… и снова
На круги, то есть вспять и влет…
Санкт-Петер-бург — трехчастно слово…
В три рукава Нева течет,
И плавно омывают воды
Три острова, как три чела…
И эта магия природы,
Пространства, самого числа…
Звезда Алголь колотится в висок,
и хочется уснуть, и будто наяву
спасается святой, поняв, что остров —
спина чудовища. Чудовище проснулось,
Восходит Сириус! Волна! Водоворот!
— …нет, это ты — заснул.
Оставить ремесло и мастерство,
уйти в метафизическую чащу.
Медвяное молчание всего
прольётся сквозь паучье сито в чашу,
уставшую таскаться на плечах
и потчевать со скуки приходящих
то горечью, то уксусом в речах —
неискренних речах, ненастоящих.
И вновь он, далёкий, предстал предо мной,
Нетающий этот мираж над водой.
Мой город, мой голод, где реял весь год
Свалявшийся пух тополиных дремот,
Июльская ночь загляделась в канал,
Пчелиными сотами тесный квартал –
Тот вечности берег, тот почвы клочок,
Незримого глаза бессонный зрачок.
…по-детски ужасаясь миру
и не по-детски матерясь,
поэт по грязи тащит лиру,
как будто вспахивает грязь.
кругом машины, люди, лужи.
и только грязь – на всех одна.
поэт здесь, в общем-то, не нужен,
и лира, в целом, не нужна.
По ямбовым дорожкам
Проторенным путем
Пройдем еще немножко.
Пройдем!
Под стройный ритм шагая,
Оттачиваем шаг –
До Юлия, до Гая
Никак.
Ветер пинает молочный пакет:
надо закрыть балкон.
Что-то тревожное в молоке.
Что-то не так с молоком.
Я посмотрел на него со всех
Светлых и тёмных сторон…
ты дед пихто
ты помощь неотложная
тринадцать тысяч выезд сложная
хвала тебе, нерукотворная посуда
до страшного суда
вы туда а мы оттуда
в самое вот самое сюда
остывая вбирает вдыхает
прозрачными жабрами
сладкую тленную сырость
и время текущее мимо
я не рассказывал тебе
о самом главном
…о ядовитой зебре на панели
о синих птицах
вышедших на площадь
о невозможном чувстве языка
приснившемся
проснувшемуся в Альпах
Все протяженье брошенной столицы
вмещается в единый перелёт
чирка болотного. Но страшно сельской птице
на празднике огня и света появиться,
и воздух нежилой над городом течёт.
Чтобы не переутрудить
В работе мозг и ягодицы,
Я вышел в город побродить,
Развеяться и прохладиться.
Дождливо было и свежо.
Вдруг на одной из тихих улиц
Ко мне подъехало «пежо»…
Зелень, июнь, разноцветные платьица…
Жизнь только гибелью с нами расплатится,
Полным распадом замышленных форм, —
С нищими вместе, больными, убогими,
С Богом, порогом… Со всеми порогами!
Вот хлорофилл тебе, вот хлороформ.
Маршак тоскует, жизнь темна, как смог.
Хотел он быть счастливым, но не смог.
Что наша жизнь – бурлящая вода,
Сверкнёт и исчезает навсегда.
Под перилами – Фонтанка в манной каше,
Надо мною взвились кони на дыбы.
Я влюбляюсь, как рязановский Лукашин,
И хмелею от иронии судьбы.
Стать орнитологом, не выходя из дома:
Вот чайки на гнезде, вот пара воробьёв,
Их жизнь таинственна и вместе с тем знакома:
Всё на виду, коль наблюдать готов
Я вырос в центре, на Фонтанке,
собою школьника являл,
и жизнь с фасада и изнанки
еще неясно представлял.
Но было все не так уж плохо:
я размышлял,
в пятнадцать лет
стихами Пушкина и Блока
обогащая интеллект.
Вся наша жизнь с тобой — одна строка,
А как хотелось бы стихотворенье…
Окно во двор, зима — всего мгновенье,
А дальше — ожиданье на века.
– К вам не забегала рыжая собака?
К вам не забегала белая собака?
К вам не забегала черная собака?
Отвечал хозяин крашеных ворот:
– К нам не забегала рыжая собака!
К нам не забегала белая собака!
К нам не забегала черная собака!
Ни одна собака нас здесь не найдет.
И сам залив не спит под нашим кораблем –
то плещет жемчугом, то блещет серебром.
И стаям рыб из глубины в лучах Луны —
и трал, и траулер, отчетливо видны…
На предвоенных акварелях
Мой город не многоэтажен,
И нерастрелянный Растрелли
Глядит из окон Эрмитажа.
В мёртвом городе абрикосы
Расцветают – роняют цвет
Вновь природа находит способ
Доказательства – смерти нет
Ты читаешь сосисок состав
между Шиллером и Метерлинком.
Он серьёзней, чем весь книжный шкаф.
В нём слова побуждают к заминкам.
Давно не смотришь в зеркало – и вот –
Ты – воробей, вертлявый, тонконогий.
Щекочут серый маленький живот
Трава и пыль с обочины дороги.
Гладит вербу ветер вялый,
плачет птичка: хочет пить!
… Оказалось – жизни мало,
чтоб Россию разлюбить.
Эти страшненькие избы,
этот заспанный народ,
этой речи славянизмы:
«тризна», «бездна», «уд», «урод».
Стихи, если в них не лукавить
во имя нелепых идей, –
попытка хоть что-то поправить
в неправедной жизни своей.
Стихи – это, в принципе, чудо.
Такое не многим дано.
А кто их диктует? Откуда?
Тебе-то не все ли равно.
Грустнеет лето? – Ну и пусть!
Печалей три:
Вначале жизнь, позднее грусть,
А там умри.
Но впереди вся осень, там,
Гляди, зима.
Всему свой срок, все по местам:
Тюрьма, сума…
О, человек, ты сеешь, жнешь
И кормишь птиц.
Скорби тогда, когда умрешь,
А нынче цыц!
Средь панельных домов на конечной
одинокий сошёл силуэт.
Обнаружил водитель в салоне
до конца недосмотренный сон
и впервые нарушил регламент,
и не стал сообщать в МЧС.
Я постараюсь быть свободным
между Фонтанкой и Обводным,
между Обводным и Фонтанкой,
где обернется жизнь изнанкой.
С изнанки нам куда виднее
все эти стежки Гименея,
все эти петельки Амура…
Все прочее – литература!
Ома Хиттола, где же твой камень,
Хитка гложет, а хитники жгут,
Духи предков
Встают над веками,
Тянут мне свой таинственный жгут.
Этот дух, этот жгут – не хлыстина,
Сбрось хитон, груз ненужных обид,
Это жизни моей пуповина,
Ома Хиттола – радостный хит!
Два имени тому… и снова
На круги, то есть вспять и влет…
Санкт-Петер-бург — трехчастно слово…
В три рукава Нева течет,
И плавно омывают воды
Три острова, как три чела…
И эта магия природы,
Пространства, самого числа…
Звезда Алголь колотится в висок,
и хочется уснуть, и будто наяву
спасается святой, поняв, что остров —
спина чудовища. Чудовище проснулось,
Восходит Сириус! Волна! Водоворот!
— …нет, это ты — заснул.
Оставить ремесло и мастерство,
уйти в метафизическую чащу.
Медвяное молчание всего
прольётся сквозь паучье сито в чашу,
уставшую таскаться на плечах
и потчевать со скуки приходящих
то горечью, то уксусом в речах —
неискренних речах, ненастоящих.
И вновь он, далёкий, предстал предо мной,
Нетающий этот мираж над водой.
Мой город, мой голод, где реял весь год
Свалявшийся пух тополиных дремот,
Июльская ночь загляделась в канал,
Пчелиными сотами тесный квартал –
Тот вечности берег, тот почвы клочок,
Незримого глаза бессонный зрачок.
…по-детски ужасаясь миру
и не по-детски матерясь,
поэт по грязи тащит лиру,
как будто вспахивает грязь.
кругом машины, люди, лужи.
и только грязь – на всех одна.
поэт здесь, в общем-то, не нужен,
и лира, в целом, не нужна.
По ямбовым дорожкам
Проторенным путем
Пройдем еще немножко.
Пройдем!
Под стройный ритм шагая,
Оттачиваем шаг –
До Юлия, до Гая
Никак.
Ветер пинает молочный пакет:
надо закрыть балкон.
Что-то тревожное в молоке.
Что-то не так с молоком.
Я посмотрел на него со всех
Светлых и тёмных сторон…
ты дед пихто
ты помощь неотложная
тринадцать тысяч выезд сложная
хвала тебе, нерукотворная посуда
до страшного суда
вы туда а мы оттуда
в самое вот самое сюда
остывая вбирает вдыхает
прозрачными жабрами
сладкую тленную сырость
и время текущее мимо
я не рассказывал тебе
о самом главном
…о ядовитой зебре на панели
о синих птицах
вышедших на площадь
о невозможном чувстве языка
приснившемся
проснувшемуся в Альпах
Все протяженье брошенной столицы
вмещается в единый перелёт
чирка болотного. Но страшно сельской птице
на празднике огня и света появиться,
и воздух нежилой над городом течёт.
Чтобы не переутрудить
В работе мозг и ягодицы,
Я вышел в город побродить,
Развеяться и прохладиться.
Дождливо было и свежо.
Вдруг на одной из тихих улиц
Ко мне подъехало «пежо»…
Зелень, июнь, разноцветные платьица…
Жизнь только гибелью с нами расплатится,
Полным распадом замышленных форм, —
С нищими вместе, больными, убогими,
С Богом, порогом… Со всеми порогами!
Вот хлорофилл тебе, вот хлороформ.
Маршак тоскует, жизнь темна, как смог.
Хотел он быть счастливым, но не смог.
Что наша жизнь – бурлящая вода,
Сверкнёт и исчезает навсегда.
Под перилами – Фонтанка в манной каше,
Надо мною взвились кони на дыбы.
Я влюбляюсь, как рязановский Лукашин,
И хмелею от иронии судьбы.
Стать орнитологом, не выходя из дома:
Вот чайки на гнезде, вот пара воробьёв,
Их жизнь таинственна и вместе с тем знакома:
Всё на виду, коль наблюдать готов
Я вырос в центре, на Фонтанке,
собою школьника являл,
и жизнь с фасада и изнанки
еще неясно представлял.
Но было все не так уж плохо:
я размышлял,
в пятнадцать лет
стихами Пушкина и Блока
обогащая интеллект.
Вся наша жизнь с тобой — одна строка,
А как хотелось бы стихотворенье…
Окно во двор, зима — всего мгновенье,
А дальше — ожиданье на века.
– К вам не забегала рыжая собака?
К вам не забегала белая собака?
К вам не забегала черная собака?
Отвечал хозяин крашеных ворот:
– К нам не забегала рыжая собака!
К нам не забегала белая собака!
К нам не забегала черная собака!
Ни одна собака нас здесь не найдет.
И сам залив не спит под нашим кораблем –
то плещет жемчугом, то блещет серебром.
И стаям рыб из глубины в лучах Луны —
и трал, и траулер, отчетливо видны…
На предвоенных акварелях
Мой город не многоэтажен,
И нерастрелянный Растрелли
Глядит из окон Эрмитажа.
В мёртвом городе абрикосы
Расцветают – роняют цвет
Вновь природа находит способ
Доказательства – смерти нет
Ты читаешь сосисок состав
между Шиллером и Метерлинком.
Он серьёзней, чем весь книжный шкаф.
В нём слова побуждают к заминкам.
Давно не смотришь в зеркало – и вот –
Ты – воробей, вертлявый, тонконогий.
Щекочут серый маленький живот
Трава и пыль с обочины дороги.
