***
На предвоенных акварелях
Мой город не многоэтажен,
И нерастрелянный Растрелли
Глядит из окон Эрмитажа.
Венчает разноцветье мая
Красу Михайловского сада,
Где вряд ли кто-то понимает,
Как близко голод и блокада.
Томим любовною отрадой,
Играет вальсы репродуктор,
И на Бадаевские склады
Везут вагонами продукты.
* * *
Напоследок рявкнула свирепо
Батарея, и огонь затих.
Плакало растерзанное небо,
Омывая мертвых и живых.
Отошли, до одури напившись
Круговерти лобовых атак.
Насчитали двести семь погибших
А вот Витьку не нашли никак.
… Он винтовки выронил обломки,
Пошатнулся – и свалился в грязь.
На краю спасительной воронки
Трое немцев щерились, смеясь.
Голову корежило от звона,
Но толчок прикладом был суров,
И судьба оформилась колонной
Безоружных, раненных бойцов.
Мог бы жить и ждать подмоги свыше –
Ведь не политрук и не еврей –
Только на обочину он вышел
Из толпы сломавшихся людей.
Поднял камень, замахнулся… Пули
Изрубили вставшего с колен,
А другие – те, кого согнули, –
Обреченно зашагали в плен…
Этот случай – да подать красиво,
Только не случился пьедестал.
Лишь ответ военного архива:
Виктор Павлов. Без вести пропал.
* * *
Нет, память не хочет меня отпустить.
Годиною той огневою
Великой и малой и белой Руси
Стояли сыны под Москвою.
Славянское братство, понятно, навек,
Но были во взводе средь прочих
Казахи, армяне, татары, узбек
И даже еврей – пулеметчик.
И в трудные эти осенние дни,
Теряя последние силы,
Вокруг Дубосеково братья мои
Немецкие танки косили.
Над полем осколков носилась пурга,
Смертей куролесила стая.
Наш взвод останавливал танки врага,
И таял, и таял, и таял…
Возможно, беспамятство душу разъест,
Но эти слова не померкнут:
Нас всех наградили за этот разъезд,
И только меня – не посмертно.
* * *
Даниилу Гранину
Пожары в этот черный Новый год
Светили ночью, не тревожа холод.
Наш полк в районе Пулковских высот
Фашисту перекрыл дорогу в город.
Но, проведя сквозь минные поля,
Заставив всех изрядно удивиться,
Насмешливо блокадная земля
Прислала к нам в блиндаж двух пьяных фрицев.
Фельдфебель был угрюм и очень зол,
А лейтенант – веселый, как синица.
Он все кричал фельдфебелю: «Осел!
Пойми, дурак, нам это просто снится!»
Им жизни сохранил передний край,
И мы вели их в тыл, теряя силы.
А по дороге – умерший трамвай,
Который пассажирам стал могилой,
А по дороге – трупы на санях,
И дети, как ожившие скелеты…
И лейтенант шептал, скрывая страх:
«Не может быть! Мне просто снится это…»
И мой напарник фрица меж бровей
Ударил – тут уж было не до шуток.
И закричал: «А ну-ка, комм скорей,
Пока еще не потерял рассудок!
А знаешь, – продолжал негромко он, –
Мы одолеем – в этом нет сомнений.
Но свалят всё они на страшный сон,
Когда поставим гадов на колени!»
* * *
В берлинских лабиринтах выжженных
Война в конвульсиях от ран.
Сидит перед роялем выжившим
Артиллерийский капитан.
Сияет он, как будто радуга,
И нет вокруг врагов земных,
От пыли ноты чистит радостно
Консерваторский бог войны.
И, вопреки военным правилам,
Повис ненужно автомат,
А пальцы радуются клавишам,
Как будто «Беккер» – это брат.
Штабы еще корпят над картами,
Но, словно мира благовест,
Над обессиленным Тиргартеном
Плывет хрустальный полонез.
***
По заурядным проектам
Из миллиона частей
Собрана Невским проспектом
Линия жизни моей.
Ваше величество Невский,
Вновь приглашайте друзей,
Радостно, по-королевски
Празднуя свой юбилей.
Ваше величество Невский,
Вы не сдавались врагу,
Ваше величество Невский,
Мы перед Вами в долгу
Ваше величество Невский,
Вы не подвластны годам –
Вам, мой товарищ из детства,
Жизнь, не колеблясь, отдам.
***
Повсюду светофорные триоли,
Наполнен город ритмами оркестра.
Кричат гудков диезы и бемоли,
И машет жезлом лейтенант-маэстро.
Трамвай ритмично собирает ноты,
Дробя по стыкам болеро Равеля,
Тяжелый КРАЗ простуженным фаготом
Пыхтит, плетясь вдоль бровки еле-еле.
Поют свистки, как будто флажолеты,
И воет медью труб сирена «скорой»,
Глушитель дряхлый треском кастаньеты
Вокруг рассыпал оханье мотора.
Ну, вот и все. Скользят по снегу ноги,
Прими меня, тепло родного дома…
Не дай Господь симфониям дороги
Смениться мертвым стуком метронома!
***
За все тебе спасибо, Ленинград!
Живу в музее, но не экспонат.
Я здесь, на берегу балтийских вод,
Наверное, почти экскурсовод.
И в мир, у врат которого стоим,
Проследую с читателем своим.
Там памяти блокадным голосам
Я доверяю больше, чем глазам.
***
Гордясь самостоятельностью детскою,
Сестры своей не следуя примеру,
На севере живет моя Венеция,
Не разводя в каналах гондольеров.
И вообще непросто быть романтиком:
Вам приходилось серенады слушать,
Когда мороз завязывает бантиком
Под шапкою не спрятанные уши?
Но радуги и грозы майским признаком
Являются оттаявшему миру,
И снова полумрак июньский призрачный
Раскинется над северной Пальмирой,
Где даже Муза все сомненья вымела,
Платаны заменила лебедою,
И мне не удивительно, что именно
Нева снабжала Пушкина водою.
***
В июне ночь не склонна к эпатажу,
Окутан полудремой Летний сад,
А Невский провожает к Эрмитажу
Как будто двести лет тому назад.
Кораблик мчит по небу доминантой,
Храня года и ветры в парусах,
И, в двадцать первый век придя, атланты
Все так же держат небо на руках.
И, до конца не вытравив столичность,
Хоть время и берет на абордаж,
Считает ангел пышную наличность:
Ростральные, Исаакий, Эрмитаж.
