***
Наташе
Как удачно, что мы не соратники Брежнева
в пышных шапках, в пальто на заказ.
Мы друг другу сказать можем что-нибудь нежное
вместо речи к заводу «КамАЗ».
Не встречать нам кубинских врачей делегацию,
в чёрной «Чайке» не мчать по Москве.
Мы спокойно зато поглядим на акацию –
это, в общем-то, туз в рукаве.
Есть «Дюшес» и «Ситро». Вечереет в Таврическом.
Мы на пледе лежим, влюблены.
И в потоке совсем не нужны историческом,
А под деревом этим нужны.
***
Стиральной машинки экстаз
в твоей предыдущей квартире
я помню: она каждый раз
взлетала, как ТУ-104.
Хотелось умчаться в подвал,
хотелось грустить каждый вечер —
ей словно отмашку давал
какой-то незримый диспетчер.
Кричал ей: «Свободно! Пора!»
А я размышлял чуть поодаль,
вернутся ли все свитера
и что там сегодня с погодой.
***
Эта варежка ищет хозяина
и при этом на ветке висит.
Как назло, здесь глухая окраина:
две тропинки, пустой общепит.
Вдоль деревьев растянута рабица:
перепрыгнуть? Пойти на таран?
Или ждать, что он просто появится,
пряча левую руку в карман? –
В суматохе, в делах не закрутится,
на работе отгулы возьмет,
чтоб найти незаметную улицу
и пройти метров двадцать вперед.
***
И даже в подъезде стена
зелёною частью, покатой,
к Моне отсылает сполна,
особенно если без мата.
По ней, непохожей на пруд,
на прежних холстов величины,
всё те же кувшинки плывут,
невидимы, но различимы.
В пруды не вернутся назад
и тихо, совсем без огласки,
по краске зелёной скользят,
такой государственной краске.
***
Я, как деревце, чем-то подвязан
и хотя трепещу на ветру,
но тянусь к разлинованным вазам
и пример с них беру.
Просто верю, что это не тщетно,
что ветрами меня не снесёт.
Я не знаю откуда, но чем-то
я подвязан, и всё.
Вот дома, как безродные комья,
рассыпаются в будние дни.
Если ты понимаешь, о чём я, —
покажись да кивни.
Если ты понимаешь — таким вот
нужен колышек, нужен сургуч, —
и, как рублик, тебя не подкинут
и не скажут: живуч.
***
За окном пустырь для Конан Дойля —
что-то вроде аглицких болот.
Люди горячатся на раздолье
в повести, а здесь — наоборот.
Здесь они идут за поводками
и не мажут фосфором собак.
Вереск не крадётся под ногами,
не летит ворона за овраг.
Незачем обрыдлую овсянку
наливать по самую кайму.
И по вечерам держать осанку
в общем-то не нужно никому.
Кто-то скажет: до чего пустяшна
эта тема, бархатна, легка.
Но зато не больше островка.
Но зато мне с ней совсем не страшно.
Этого достаточно пока.
***
Эта бабушка с тросточкой-палкой
с банкоматом про жизнь говорит,
и ему ни банкноты не жалко,
ни «спасибо» сказать за визит,
ведь когда еще будут беседы
вот такие, как прямо сейчас,
чтоб хотелось камина и пледа
и расширить словарный запас,
строить фразы легко и красиво.
А пока, если этого нет,
он ей скажет хотя бы «спасибо»
и услышит «спасибо» в ответ.
***
Так хочется в окне “Союзпечать“
не называть газету, а молчать,
задуматься о вечном на минуту,
не зная, что пока летит скворец,
здесь очередь вскипает почему-то
и замер в ожиданьи продавец.
В конце концов, мгновения нельзя
разменивать, как пешку и ферзя.
Всегда ведь существует что-то кроме.
И, глядя в ослепительную гладь,
так хочется пока не называть
цветастой “Комсомолки” новый номер.
***
Наташе
Ты читаешь сосисок состав
между Шиллером и Метерлинком.
Он серьёзней, чем весь книжный шкаф.
В нём слова побуждают к заминкам.
Я хотел предложить: «Просто брось»,
стоя возле бурлящей кастрюли,
но подумал — как чудно сошлось,
что сосиски нас рядом столкнули
и вовсю подсказать норовят
нам из бездны своей восьмиштучной:
я твой натрий, ты мой глутамат —
оттого мы всегда неразлучны!
***
На остановке не хватает Халса
и Брейгеля, увы, не видно тут.
Плакат колбасный очень примелькался
за эти двадцать с хвостиком минут.
В нем явно не хватает персонажей.
По центру — темно-розовый овал
без горожан, соборов и пейзажей,
без голубей, без горизонта даже.
Но есть наверняка соседний зал.
