Алексей Дежин. “В середине зимы”

* * *

…И будет снег. И будет — тиши­на.
И боль­ше ниче­го не будет, кро­ме
при­ня­тия, что жизнь завер­ше­на.

Но вспых­нут звёз­ды на аэро­дро­ме,
и город сон­ный, всё ещё живой,
слег­ка кач­нёт­ся, посо­пит немно­го,
мах­нёт покры­той сне­гом голо­вой
с застен­чи­вым усер­ди­ем немо­го —
и всё замолк­нет. Только тиши­на —
и, может быть, уже чужие зву­ки;
а в них такая музы­ка слыш­на,
как буд­то сно­ва жизнь сотво­ре­на,
и смер­ти нет уже, и нет раз­лу­ки.

* * *

Дай стать про­вин­ци­аль­ным небом
мне, Господи, мор­ской водой,
и клад­би­щем, и веч­ным хле­бом
в руках Мадонны моло­дой.

Дай, Господи, стать не в Адаме
дитём Твоим, но во Христе.
Быть обла­ком над про­во­да­ми,
на про­во­дах как на кре­сте

суще­ство­вать, не зная пло­ти,
но холод чув­ствуя и резь.
И спра­ши­вать: — Как вы живё­те
и для чего живё­те здесь? —

мель­ка­ю­щих в дыму осен­нем,
в дыму фаб­рич­но-завод­ском,
и жизнь вру­ча­ю­щих — миг­ре­ням
и помыс­лам невесть о ком…

И ждать, и дол­го ждать отве­та,
и сыпать сне­гом и дождём,
и стрел­кой сол­неч­но­го све­та
про­ни­зы­вать­ся, как гвоз­дём…

Дай взвить­ся небом, Боже пра­вый,
гореть над горо­дом моим!
Я так боял­ся стать Вараввой —
но луч­ше ль быть собой самим?

Я жаж­ду видеть вос­кре­се­нье,
я жаж­ду в завод­ском дыму
всем про­по­ве­до­вать спа­се­нье —
петь сла­ву Богу мое­му!..

Но нет, не быть такой — сти­хий­ной —
судь­бе: я буду — ангел Твой,
что жиз­нью жил пери­фе­рий­ной
и умер смер­тью кра­е­вой.

* * *

Зимний вечер. В газет­ной колон­ке про­гноз на вче­ра.
И не хочет­ся верить тому, что гря­дёт повсе­мест­но
то ли боль, то ли радость. Пью чай, про­во­жу вече­ра
в ожи­да­нье кон­ца не готов уточ­нить, что семест­ра.

В сере­дине зимы, отто­го, что мне дан мой днев­ник,
и в него запи­сать мож­но всё, что угод­но — и дале,
я сижу в тем­но­те. С нею свык­ся и, кажет­ся, вник —
это мно­го страш­ней. Это Репин эпо­хи «Не жда­ли».

Продолжается снег; он идёт, как волх­вы за звез­дой,
от неё же — с созна­ньем свер­ше­нья вели­ко­го дела,
чут­кий дом пре­вра­щая в пеще­ру, где ста­рец седой,
толь­ко-толь­ко сту­дент, дости­га­ет зем­но­го пре­де­ла.

А в окно посмот­реть, рас­пу­гать нале­тев­ших ворон
недо­суг, а не то это всё, день за днём, повто­рит­ся:
и свер­га­е­мый в Летнем гвар­дей­ца­ми ста­рый Бирон,
и впер­вые ему не помог­шая импе­ра­три­ца.

* * *

Пережить смерть това­ри­ща зна­чит почти
уме­реть само­му и в про­стран­ство иное
перей­ти — на секун­ду, на две; не сви­сти,
что тебе неиз­вест­на зем­ля в пере­гное,

пыль паху­чая, теп­лый на клад­би­ще свет
и совсем не чаин­ки в отвер­стии сли­ва,
где сотруд­ни­ком мор­га това­рищ раз­дет
и обер­нут в моги­лу, и спит сирот­ли­во.

Пережить, уме­реть — и очнуть­ся потом,
и ожить. Запереть неблат­ную огра­ду,
и мол­ча­ще катить­ся в каком-то шестом
виде транс­пор­та, и, на пустую бра­ва­ду

о бес­смыс­лен­ной жиз­ни себя раз­ве­дя
перед сном, до утра зарас­ти оде­я­лом.
И совсем уме­реть два­дцать лет пого­дя.
И уви­деть­ся. Заново. Дело за малым.

* * *

В Санкт-Петербурге идут дожди,
капа­ет с крыш вода.
Кто-то вну­ша­ет мне: «Уходи»,
не гово­ря — куда.

Как я отсю­да уйду, род­ной?
Много на све­те мест,
толь­ко слу­чил­ся уже со мной
груст­ный мой пере­езд.

Я пере­ехал сюда — и где
ищут теперь меня?
Город по гор­ло сто­ит в воде
ско­ро четы­ре дня.

Я ниче­го не оста­вил — нет! —
сажен­ца два в саду
школь­ном. Уже через мно­го лет,
видит­ся, к ним при­ду…

Только забу­дут меня они,
вет­ви свои сне­ся
в тень, не обни­мут, но не вини
их: их винить нель­зя.

Слишком я мно­гих в сво­ей винил
жиз­ни и сам стра­дал.
Помню, как в доме моём винил
радо­вал­ся, рыдал…

Помню, как с неба вода тек­ла
гром­кая, слов­но глас
Господа, — пом­ню, как от теп­ла
лив­ни спа­са­ли нас…

Не поки­дай меня, тиши­на,
не поки­дай­те, вы,
в мире, где веч­но горит луна,
сгуст­ки ноч­ной тра­вы.

Не поки­дай меня, лет­ний зной,
зим­ний мороз густой.
Господи, Господи, будь со мной,
и чело­век — постой.

Это пока — Петербург, и плюс
девять, и льют дожди.
Я эту осень — пере­терп­лю,
даром что — «ухо­ди».

Я не уйду, пото­му что мне
неку­да ухо­дить,
я не уйду, пото­му что не
смо­жет осво­бо­дить

этот уход нико­го из нас,
сде­ла­ет нас сла­бей.
Небу, завод, извер­гая газ,
имя моё набей.

И рас­ска­жи обо мне дру­гим
там, на моей зем­ле.
Может быть, этот печаль­ный гимн
не рас­тво­рит в золе

тамош­ний точ­но такой завод,
спя­щий на бере­гу…
Ты, кто так силь­но меня зовёт, —
я к тебе не бегу.

Я не при­ду, как бы ты ни звал,
даром что гара­жи,
ули­ца Крупской, мор­ской вок­зал —
и нико­го во ржи.

И над зали­вом — горят огни,
к югу течёт река…
Ты изви­ни меня, изви­ни.
Я не уйду пока.

* * *

Читай, читай меня по-рус­ски,
дер­жа ладо­ни у вис­ка.
Поэты — это толь­ко сгуст­ки
и толь­ко слеп­ки язы­ка.

Как курят — зре­ние садит­ся;
себя не уви­дать в дыму, —
но ты про­чти все­го стра­ни­цу,
дай выжить сло­ву мое­му!..

Нет, жизнь силь­нее не убу­дет
испи­са­на — и испи­та, —
а зим­ний воз­дух руки сту­дит
и про­сит ново­го листа.

Но там не кон­чат­ся сви­да­нья,
где пол­но­вод­нее река…
Поэты — толь­ко оправ­да­нье
суще­ство­ва­нья язы­ка.

* * *

Окончив шко­лу, стать воен­ным,
курить на чёр­ной мосто­вой
с при­щу­ром умным и над­мен­ным
в высо­кой шап­ке мехо­вой.

Знать офи­цер­ский кодекс чести
как «не убей — не укра­ди»,
читать бес­смыс­лен­ные вести,
иметь три зна­ка на гру­ди.

В чём толь­ко мож­но раз­би­рать­ся
и раз­би­рать­ся в чём нель­зя,
в совет народ­ный изби­рать­ся,
вер­хуш­ке короч­кой гро­зя.

А может быть, при лун­ном све­те
в худой зем­лян­ке поле­вой
гля­деть на дыр­ки на кисе­те
и радо­вать­ся, что живой.

Два декабрьских сонета

I.

Сон — нет, он не идёт; не про­ще
ль ко снам отпра­вить­ся — дру­гим?
Пускай навис угрю­мой нощи
покров над миром доро­гим,

над злы­ми крас­ка­ми ово­ще-
хра­ни­лищ, слов­но пили­грим, —
река, про­мёрз­нув, про­по­ло­щет
кораб­лик про­мыс­лом бла­гим.

Не спать, а толь­ко про­буж­дать­ся,
дымить­ся, звёз­да­ми кидать­ся…
Как зали­ва­ет­ся гра­чей

снеж­ком встре­во­жен­ная стая,
над ста­лин­ка­ми про­ле­тая!
И серд­це любит горя­чей.

II.

К моим губам, сме­ясь, не под­но­си
под­та­яв­шую гроздь ряби­ны белой.
В люб­ви тебе при­знать­ся не про­си,
не гово­ри Мариной, Анной, Беллой.

Свой слог уста­ми гор­ды­ми спа­си;
когда же ты пой­мёшь, что ста­ла зре­лой,
езжай в одном из утрен­них так­си
из роди­ны сво­ей оса­та­не­лой.

И может быть, в неве­до­мой стране,
зна­ко­мой лишь по суф­фик­су, по зву­ку,
в про­стор­ном доме с небом наравне

забу­дешь нашу стран­ную раз­лу­ку,
сме­ясь, уже дру­го­му, но не мне —
сво­бод­ную про­тя­ги­вая руку.

* * *

Снег был похож на кон­церт Шостаковича
(Бог его, что ли, на скрип­ке играл):
мёл, зады­хал­ся, гре­мел — и с тос­кой, ещё
дет­ской, аккор­ды послед­ние брал…

Снег — отхо­дил, при­та­ив­шись сюи­тою;
падал печаль­но, задум­чи­во — так,
слов­но искал в себе звёз­да­ми витую
душу под кста­ти не сыг­ран­ный такт.

Снег про­дол­жал­ся и жизнь уко­ра­чи­вал,
мысль, как раз­бой­ни­цу, силясь рас­пять.
Раны зале­чи­вал, вспять пово­ра­чи­вал
вре­мя — и мир пово­ра­чи­вал вспять.

Всё пре­кра­ща­лось, покор­но дви­же­нию
сне­га, и Свет — пар­ти­тур тор­же­ство —
вдруг воз­ни­кал, как вул­кан, извер­же­нию
вер­ный — и вновь испы­тав­ший его.