Алексей Дежин. “В середине зимы”

* * *

…И будет снег. И будет — тишина.
И больше ничего не будет, кроме
принятия, что жизнь завершена.

Но вспыхнут звёзды на аэродроме,
и город сонный, всё ещё живой,
слегка качнётся, посопит немного,
махнёт покрытой снегом головой
с застенчивым усердием немого —
и всё замолкнет. Только тишина —
и, может быть, уже чужие звуки;
а в них такая музыка слышна,
как будто снова жизнь сотворена,
и смерти нет уже, и нет разлуки.

* * *

Дай стать провинциальным небом
мне, Господи, морской водой,
и кладбищем, и вечным хлебом
в руках Мадонны молодой.

Дай, Господи, стать не в Адаме
дитём Твоим, но во Христе.
Быть облаком над проводами,
на проводах как на кресте

существовать, не зная плоти,
но холод чувствуя и резь.
И спрашивать: — Как вы живёте
и для чего живёте здесь? —

мелькающих в дыму осеннем,
в дыму фабрично-заводском,
и жизнь вручающих — мигреням
и помыслам невесть о ком…

И ждать, и долго ждать ответа,
и сыпать снегом и дождём,
и стрелкой солнечного света
пронизываться, как гвоздём…

Дай взвиться небом, Боже правый,
гореть над городом моим!
Я так боялся стать Вараввой —
но лучше ль быть собой самим?

Я жажду видеть воскресенье,
я жажду в заводском дыму
всем проповедовать спасенье —
петь славу Богу моему!..

Но нет, не быть такой — стихийной —
судьбе: я буду — ангел Твой,
что жизнью жил периферийной
и умер смертью краевой.

* * *

Зимний вечер. В газетной колонке прогноз на вчера.
И не хочется верить тому, что грядёт повсеместно
то ли боль, то ли радость. Пью чай, провожу вечера
в ожиданье конца не готов уточнить, что семестра.

В середине зимы, оттого, что мне дан мой дневник,
и в него записать можно всё, что угодно — и дале,
я сижу в темноте. С нею свыкся и, кажется, вник —
это много страшней. Это Репин эпохи «Не ждали».

Продолжается снег; он идёт, как волхвы за звездой,
от неё же — с сознаньем свершенья великого дела,
чуткий дом превращая в пещеру, где старец седой,
только-только студент, достигает земного предела.

А в окно посмотреть, распугать налетевших ворон
недосуг, а не то это всё, день за днём, повторится:
и свергаемый в Летнем гвардейцами старый Бирон,
и впервые ему не помогшая императрица.

* * *

Пережить смерть товарища значит почти
умереть самому и в пространство иное
перейти — на секунду, на две; не свисти,
что тебе неизвестна земля в перегное,

пыль пахучая, теплый на кладбище свет
и совсем не чаинки в отверстии слива,
где сотрудником морга товарищ раздет
и обернут в могилу, и спит сиротливо.

Пережить, умереть — и очнуться потом,
и ожить. Запереть неблатную ограду,
и молчаще катиться в каком-то шестом
виде транспорта, и, на пустую браваду

о бессмысленной жизни себя разведя
перед сном, до утра зарасти одеялом.
И совсем умереть двадцать лет погодя.
И увидеться. Заново. Дело за малым.

* * *

В Санкт-Петербурге идут дожди,
капает с крыш вода.
Кто-то внушает мне: «Уходи»,
не говоря — куда.

Как я отсюда уйду, родной?
Много на свете мест,
только случился уже со мной
грустный мой переезд.

Я переехал сюда — и где
ищут теперь меня?
Город по горло стоит в воде
скоро четыре дня.

Я ничего не оставил — нет! —
саженца два в саду
школьном. Уже через много лет,
видится, к ним приду…

Только забудут меня они,
ветви свои снеся
в тень, не обнимут, но не вини
их: их винить нельзя.

Слишком я многих в своей винил
жизни и сам страдал.
Помню, как в доме моём винил
радовался, рыдал…

Помню, как с неба вода текла
громкая, словно глас
Господа, — помню, как от тепла
ливни спасали нас…

Не покидай меня, тишина,
не покидайте, вы,
в мире, где вечно горит луна,
сгустки ночной травы.

Не покидай меня, летний зной,
зимний мороз густой.
Господи, Господи, будь со мной,
и человек — постой.

Это пока — Петербург, и плюс
девять, и льют дожди.
Я эту осень — перетерплю,
даром что — «уходи».

Я не уйду, потому что мне
некуда уходить,
я не уйду, потому что не
сможет освободить

этот уход никого из нас,
сделает нас слабей.
Небу, завод, извергая газ,
имя моё набей.

И расскажи обо мне другим
там, на моей земле.
Может быть, этот печальный гимн
не растворит в золе

тамошний точно такой завод,
спящий на берегу…
Ты, кто так сильно меня зовёт, —
я к тебе не бегу.

Я не приду, как бы ты ни звал,
даром что гаражи,
улица Крупской, морской вокзал —
и никого во ржи.

И над заливом — горят огни,
к югу течёт река…
Ты извини меня, извини.
Я не уйду пока.

* * *

Читай, читай меня по-русски,
держа ладони у виска.
Поэты — это только сгустки
и только слепки языка.

Как курят — зрение садится;
себя не увидать в дыму, —
но ты прочти всего страницу,
дай выжить слову моему!..

Нет, жизнь сильнее не убудет
исписана — и испита, —
а зимний воздух руки студит
и просит нового листа.

Но там не кончатся свиданья,
где полноводнее река…
Поэты — только оправданье
существованья языка.

* * *

Окончив школу, стать военным,
курить на чёрной мостовой
с прищуром умным и надменным
в высокой шапке меховой.

Знать офицерский кодекс чести
как «не убей — не укради»,
читать бессмысленные вести,
иметь три знака на груди.

В чём только можно разбираться
и разбираться в чём нельзя,
в совет народный избираться,
верхушке корочкой грозя.

А может быть, при лунном свете
в худой землянке полевой
глядеть на дырки на кисете
и радоваться, что живой.

Два декабрьских сонета

I.

Сон — нет, он не идёт; не проще
ль ко снам отправиться — другим?
Пускай навис угрюмой нощи
покров над миром дорогим,

над злыми красками овоще-
хранилищ, словно пилигрим, —
река, промёрзнув, прополощет
кораблик промыслом благим.

Не спать, а только пробуждаться,
дымиться, звёздами кидаться…
Как заливается грачей

снежком встревоженная стая,
над сталинками пролетая!
И сердце любит горячей.

II.

К моим губам, смеясь, не подноси
подтаявшую гроздь рябины белой.
В любви тебе признаться не проси,
не говори Мариной, Анной, Беллой.

Свой слог устами гордыми спаси;
когда же ты поймёшь, что стала зрелой,
езжай в одном из утренних такси
из родины своей осатанелой.

И может быть, в неведомой стране,
знакомой лишь по суффиксу, по звуку,
в просторном доме с небом наравне

забудешь нашу странную разлуку,
смеясь, уже другому, но не мне —
свободную протягивая руку.

* * *

Снег был похож на концерт Шостаковича
(Бог его, что ли, на скрипке играл):
мёл, задыхался, гремел — и с тоской, ещё
детской, аккорды последние брал…

Снег — отходил, притаившись сюитою;
падал печально, задумчиво — так,
словно искал в себе звёздами витую
душу под кстати не сыгранный такт.

Снег продолжался и жизнь укорачивал,
мысль, как разбойницу, силясь распять.
Раны залечивал, вспять поворачивал
время — и мир поворачивал вспять.

Всё прекращалось, покорно движению
снега, и Свет — партитур торжество —
вдруг возникал, как вулкан, извержению
верный — и вновь испытавший его.