Александр Крупинин. “Маршак, как плохо без тебя”

Вербное воскресенье

Зелёные бабоч­ки, склон­ные бить­ся в исте­ри­ке,
жуки-ностра­да­му­сы –  сим­во­лы Мезоамерики,
жуки-ностра­да­му­сы, мухи, жуки-аги­та­то­ры,
тер­ми­ты-раз­бой­ни­ки, тли, муравьи-алли­га­то­ры,
жуки-ностра­да­му­сы неж­но-пят­ни­сто-бор­до­вые,
смеш­ные куз­не­чи­ки, мухи ноч­ные пор­то­вые,
ослы –  кораб­ли чап­па­ра­ля, кри­ча­щие: “Горе вам!”,
пас­тух-путе­ше­ствен­ник в пон­чо бумаж­но-лазо­ре­вом,
жуки-лото­фа­ги, вку­сив­шие радость забве­ния,
паук, поеда­ю­щий день­ги без тени сомне­ния,
извест­ные нра­вом недоб­рым жуки коло­рад­ские,
индюк, заклю­ча­ю­щий куриц в объ­я­тия брат­ские,
капуст­ни­цы-бабоч­ки, осы, жуки-экзе­ку­то­ры,
седой саран­чук, разо­ря­ю­щий ближ­ние хуто­ры,
кра­пив­ни­цы, бло­хи, поэты боль­шие и малые,
голод­ные, нищие, злые, боль­ные, уста­лые
И в самом хво­сте тот, кто эту про­цес­сию выду­мал.

Вся тварь воз­гла­ша­ет осан­ну Сыну Давидову.

***

Пейзаж свет­ло-серых невзрач­ных
таин­ствен­ных розо­вых глин.
Из леса выхо­дит собач­ка,
свой хвост рас­пу­шив, как пав­лин.
Разбросаны кости реп­ти­лий,
остан­ки забы­тых сти­хов.
Лежит ком­по­зи­тор Вавилин
на мяг­ких подуш­ках из мхов.
А зву­ки все льют­ся и льют­ся.
Кокетливо хвост опу­стив,
собач­ка игра­ет на лютне
какой-то ста­рин­ный мотив.
Зайчиха уша­ми тре­пе­щет,
бор­мо­чет пса­лом кака­ду.
Воистину стран­ные вещи
тво­рят­ся у всех на виду.
Вода непо­движ­на мор­ская,
не вид­но ни птиц, ни стре­коз,
и толь­ко пузы­рик пус­ка­ет
плы­ву­щий на свет кара­коз.
В лесу розо­ве­ет брус­ни­ка,
на лютне игра­ет бар­бос.
Какой вдох­но­вен­ный де Сика
мне эту кар­ти­ну при­нёс?

Прощание с друзьями

В широ­ких шля­пах, белых пан­та­ло­нах
вы сги­ну­ли, дру­зья мои, в Копейске:
соба­ка Джек, тан­цов­щи­ца Илона,
седой бар­сук, лежа­чий поли­цей­ский.

Был мра­чен Чернозёмов-фех­то­валь­щик,
когда вы шли доро­гой невоз­врат­ной,
летел над лесом оди­но­кий вальд­шнеп,
он про­кри­чал “про­щай­те!” трое­крат­но.

И сой­ки пели пес­ню рас­ста­ва­нья,
и клён махал листом вари­егат­ным,
ругал­ся кара­уль­щик дядя Ваня,
пока гро­зил веслом какой-то гад вам.

Взамен при­шли, дыша оде­ко­ло­ном,
Виталик и Валерик, два деби­ла,
сосис­ки раз­да­ва­ли по тало­нам.
Их сра­зу кош­ка Чуня невзлю­би­ла.

И шести­кры­лый кто-то вам явил­ся.
Любовь он  воз­ве­щал, но вы спе­ши­ли
сбе­жать туда, где доб­рый мистер Вильсон
всем про­да­ёт Вселенную за шил­линг.

На Соколе, под Розовой горою
зем­ля про­се­ла и вода сочи­лась.
Там заглу­ша­ли голо­са геро­ев
три трак­то­ра, трам­бу­ю­щие силос.

Три трак­то­ра – три серых неза­буд­ки
на неж­ном фоне розо­во­го сена.
Трещат они, тре­щат вто­рые сут­ки.
Их голос чист, их твор­че­ство бес­цен­но.

Исчез Копейск, дво­рец его мыши­ный.
Ушла Илона, лютик мой зелё­ный,
ушёл бар­сук, седой, как Ворошилов,
в широ­кой шля­пе, в белых пан­та­ло­нах.

Кесадилья

Улыбка твоя кро­ко­ди­лья,
очки, голу­бое паль­то.
Я пом­ню тебя, Кесадилья,
а боль­ше не пом­нит никто.

Я был эле­гант­ным пове­сой,
ты с клё­на спу­сти­лась ко мне,
когда по Булонскому лесу
я шёл в кара­мель­ном кашне.

Как часто мы вме­сте встре­ча­ли
рас­све­ты на Шампс Элизе.
Коровы при­зыв­но мыча­ли,
ты их уго­ща­ла безе.

Потом меня взя­ли за жаб­ры,
сил­ком повез­ли на вой­ну.
Я не был осо­бен­но храб­рым,
хотел отси­деть­ся в пле­ну.

Нас лоша­ди били копы­том,
кре­стьяне лупи­ли кай­лом,
гер­ман­цы тра­ви­ли ипри­том,
мы пёр­ли во тьме напро­лом.

Я думал удрать, но куда там.
Все было гораз­до страш­ней.
Велели подох­нуть сол­да­там
в сырых лаби­рин­тах тран­шей.

Лежать в безы­мян­ный моги­ле
так слад­ко всю ночь напро­лёт,
меч­тать о сво­ей Кесадилье,
когда она в гости при­дёт.

Шекспир в Париже

Парижский воз­дух сла­ще, чем ликёр.
Стоит Шекскпир у хра­ма Сакре Кёр.

Шекспир один. Весь мир лежит у ног,
Распластанный, как дох­лый ось­ми­ног.

Шекспир сто­ит. В Париж при­хо­дит тьма,
Она пол­зёт с Монмартрского хол­ма.

Ложится тень на аве­ню Монтень,
По лож­ке поеда­ет серый день.

В тумане  рас­тво­ря­ют­ся отель,
Коньяк Мартель, Шанель и капи­тель.

Шекспир один. Вчера ушёл Маршак.
Стучит в ушах мар­ша­чий лёг­кий шаг.

Шекспир сто­ит, и неку­да идти,
И неко­му его пере­ве­сти.

Седой Маршак купа­ет­ся в Днепре.
Он вспо­ми­на­ет Сен Жермен де Пре,

Шампанское, рок­фор, салат латук,
Проделки мно­го­чис­лен­ных подруг.

Маршак тос­ку­ет, жизнь тем­на, как смог.
Хотел он быть счаст­ли­вым, но не смог.

Что наша жизнь – бур­ля­щая вода,
Сверкнёт и исче­за­ет навсе­гда.

Ночь насту­па­ет, на хол­ме тем­но,
В руках судь­бы жуж­жит вере­те­но.

Маршак, Маршак, как пло­хо без тебя.
Стоит Шекспир, маниш­ку тере­бя.

***

Сангальский сад свер­кал босы­ми пят­ка­ми,
оку­ты­вал тро­пин­ка­ми тени­сты­ми.
Мы тоже начи­на­ли октяб­ря­та­ми,
а после ста­но­ви­лись декаб­ри­ста­ми.

Восточный ветер холо­дил под­мыш­ки нам,
его кол­ле­га цело­вал коле­ни нам.
Мы ува­жа­ли Пушкина и Мышкина,
но обо­жа­ли Лунина и Ленина.

Надеялись, что всё у нас полу­чит­ся.
Но, в моло­ко под­лив чего-то стран­но­го,
сбе­жа­ла жизнь –  слу­чай­ная попут­чи­ца,
очи­стив на про­ща­ние кар­ма­ны нам.

Состарились птен­ца­ми жел­то­ро­ты­ми,
а дом отца про­сра­ли и про­хло­па­ли.
Мы встре­тим­ся слез­ли­вы­ми банк­ро­та­ми
в поте­рян­ном навек Константинополе.

***

Над кон­ди­тер­ской Вольфа вос­хо­дит звез­да Каллипига.
Петербургские звёз­ды все­гда холод­ны и печаль­ны.
Пригибаясь к зем­ле, архи­тек­тор идёт Шнейдер-Штукин.
“Что ж ты гро­бишь наш город!” –  кри­чат ему вслед пио­не­ры
И в сог­бен­ную спи­ну швы­ря­ют тяжё­лые кам­ни,
И плю­ют ему вслед, и хохо­чут, и бьют в бара­ба­ны.
Архитектор не молод, ему тяже­ло укло­нять­ся
От летя­щих кам­ней, от недоб­ро­го дет­ско­го сло­ва.
Как жесток этот мир, где худож­ник все­гда без­за­щи­тен.
Пионеры хохо­чут, вокруг раз­ру­ша­ет­ся город.
Тихо пада­ют кры­ши на голо­вы мир­ных про­хо­жих.

Из кон­ди­тер­ской Вольфа выхо­дит послед­ний кон­ди­тер,
За спи­ной остав­ляя один­на­дцать тысяч экле­ров.
Покупателей нет, все уеха­ли в город Актюбинск.
Там спо­кой­но, теп­ло, на про­хо­жих не пада­ют кры­ши.
А кон­ди­тер остал­ся, он жить не умел без экле­ров.
Плечи мел­ко дро­жат, по перед­ни­ку катят­ся слё­зы.
Через несколь­ко дней его дети экле­ры погиб­нут,
Превратятся в кусоч­ки сухо­го холод­но­го теста.

На Владимирской пло­ща­ди в небе мая­чит ротон­да.
Как пре­крас­ны напро­тив собо­ра её очер­та­нья.
Значит про­жил не зря свою горь­кую жизнь архи­тек­тор,
А незре­лые люди по зло­бе  бро­са­ют каме­нья.

Каллипига пока­жет свой зад петер­бург­ско­му плеб­су.
Недоступна звез­да, холод­на и немно­го печаль­на.
А экле­ры над Мойкой летят слов­но дикие утки,
Словно пес­ни восточ­ных сла­вян, слов­но сон о пре­крас­ном.

Петербург – город чёрной козы

Тускло све­тят­ся жёл­тые козьи гла­за,
Бьётся пой­ман­ной пти­цей в сил­ке желе­за.
Где река рас­пла­ста­ла нечи­стый  язык,
Тихо спит Петербург – город чёр­ной козы.
Там течёт из тюрь­мы безы­мян­ный ручей,
Ловит отблеск кро­ва­вых её кир­пи­чей
И, пой­мав, эти бли­ки при­но­сит реке –
Сумасшедшей гра­фине в седом пари­ке.

Жёлтый свет све­то­фо­ров ноч­ных в пусто­те. 
Ходят люди не те, посто­ян­но не те.
Из дво­ров наблю­да­ет за ними  коза.
Чёрный нос у неё и чужие гла­за.

Петербург – город жёл­тых сиг­на­лов во тьме,
Петербург – город крас­ной тюрь­мы на хол­ме,
Где мещане бес­шум­ны, сле­пы и немы,
Где про­хо­дит вся жизнь под покро­вом тюрь­мы,
И без­ро­пот­ны мы, как муд­рец Лао-цзы,
Как асфальт под копы­та­ми чёр­ной козы,
Где в руке, буд­то льдин­ка, оско­лок стек­ла,
А надеж­ду гра­фи­ня-река унес­ла.

Москва. Кремль

1.
Там, где баш­ня Кутафья вгры­за­ет­ся в небо оран­же­вым зубом,
при­та­и­лась беда за спи­ной, как Рамон Меркадер с ледору­бом,
где раз­но­сят­ся чёр­ные кри­ки ворон басур­ман­ской кар­те­чью,
у Кремлёвской сте­ны, где так ясно вид­ны все гре­хи чело­ве­чьи.
Литургия сле­пых в обрам­ле­нии труб­ча­тых башен ста­рин­ных.
Позабытый бумаж­ный цве­ток на окне лже­ца­ри­цы Марины.
По мосту ста­ри­ков­ской дро­жа­щей поход­кой ухо­дит Громыко
в холод ночи, в забве­нье, в туман, в неиз­беж­ность послед­не­го кри­ка.

2.
По крем­лев­ским кори­до­рам
дол­го бега­ла лиси­ца,
ниче­го не пони­мая.
Где ты, мой хозя­ин доб­рый,
поче­му дав­но не кор­мишь,
поче­му не треп­лешь хол­ку?
А потом она исчез­ла,
и никто о ней не вспом­нил.
Только тихий ветер бро­дит
по крем­лёв­ским кори­до­рам,
по холод­ным зако­ул­кам.

***

Две ста­рин­ные теф­те­ли,
две кури­ные теф­те­ли
ран­ним утром про­ле­те­ли
сквозь пур­гу и зим­ний гром,
сквозь мос­ков­ские мете­ли
над ряда­ми синих елей,
над Колумбом Церетели,
при­тво­рив­шим­ся Петром.

Плачет девоч­ка босая,
по Сокольникам идя.
До колен её сви­са­ет
золо­тая фуфа­дья.

У широ­кой у реки,
где пасут­ся индю­ки,
ста­ли мы с тобой, Анфиса,
бес­ко­неч­но дале­ки.
В тихих заво­дях Оки
я сомов корм­лю с руки.
Возле горо­да Тифлиса
ты раз­во­дишь бура­ки.

Там, где крас­ная ряби­на
рас­цве­та­ет про­сто так,
ночью варит Агриппина
свой зелё­ный маш­х­ур­дак.

Холод, кис­лая зево­та,
полу­мёрт­вый интер­нет.
Как же хочет­ся чего-то,
а его всё нет и нет.

Две ста­рин­ные теф­те­ли,
две кури­ные теф­те­ли,
как весё­лые года,
уле­те­ли, про­ле­те­ли
ниот­ку­да в нику­да.

По доро­ге жут­кой, тряс­кой
за дерев­ней Строгино
веч­но бега­ет сав­рас­ка.
Ничего не реше­но.