Александр Комаров. “Жизнь с фасада и изнанки”

АПТЕКА № 7

Я вырос в цен­тре, на Фонтанке,
собою школь­ни­ка являл,
и жизнь с фаса­да и изнан­ки
еще неяс­но пред­став­лял.
Но было все не так уж пло­хо:
я раз­мыш­лял,
в пят­на­дцать лет
сти­ха­ми Пушкина и Блока
обо­га­щая интел­лект.
В стрем­ле­нии дой­ти до истин
силен­ки напря­гал свои…
Был ясен Пушкин,
Блок — таин­ствен,
как мне тогда каза­лось,
и
все­гда чита­лось с дро­жью некой,
какой теперь в помине нет:
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Бессмысленный и туск­лый свет…»
Души бес­сон­ная рабо­та
тол­ка­ла встать,
надеть паль­то:
сти­хи напо­ми­на­ли что-то
совсем зна­ко­мое..
Но — что?
Дух ощу­ще­нья,
что бес­плот­ней
любо­го сло­ва, мне не лгал.
Я выхо­дил из под­во­рот­ни
и быст­ро к Невскому шагал.
Ноябрьский ветер дул упру­го
со сто­ро­ны Невы, как встарь…
Ну да, конеч­но!
Вот он — угол:
апте­ка, ули­ца, фонарь!
А ледя­ная рябь Фонтанки
мог­ла и за канал сой­ти…
Чистюля-ветер мел остан­ки
лист­вы.
Нам было по пути…
Поди, узнай спу­стя пол­ве­ка,
какие он в виду места
имел…
Не те фонарь, апте­ка,
и ночь.
И ули­ца не та…
Пускай совсем не та эпо­ха,
но, вопре­ки все­му и всем,
я вспо­ми­наю строч­ки Блока
вбли­зи апте­ки № 7.

***

По вос­кре­се­ньям — выбив­ка ков­ров.
Пылищи над ков­ра­ми — будь здо­ров.
Покорно-без­от­вет­ны, как рабы,
под пал­кой глу­хо оха­ют ков­ры.
Вот тот, боль­шой, — пове­шен на сучок.
Его коло­тят, ну а он — мол­чок.
Про все забыл, совсем домаш­ним стал.
А было вре­мя — гово­рят, летал…
Не пом­нит… От фан­та­зии далек,
у ног хозяй­ки как соба­ка лег.

***

В квар­ти­ре ком­му­наль­ной — туск­лый свет.
Соседки друж­но или пона­рош­ку
на кухне голо­сят. Мне восемь лет.
Я за собою чув­ствую оплош­ку…

По радио печа­ло­ва­лась медь
оркест­ра. Мать к отцу пуг­ли­во жалась.
И мне вождя хоте­лось пожа­леть.
Но поче­му-то жалость не рож­да­лась.
В чем дело? — я не мог най­ти ответ.
От соб­ствен­ной бес­по­мощ­но­сти в ужас
я при­хо­дил. И убеж­дал­ся: нет, —
не выжать ни сле­зин­ки. Как ни тужусь.

И бабуш­ка печаль­ная была —
ее томи­ла эта пере­пал­ка.
Подумалось: когда бы умер­ла
она, — то вот ее мне было б жал­ко…
По радио веща­ли труб­ный вой,
и вечер не спе­шил кло­нить­ся к ночи…
Я бабуш­ку пред­ста­вил нежи­вой,
в гро­бу… И раз­ры­дал­ся что есть мочи.

***

Лес потем­нел, обез­го­ло­сел,
как дом, отправ­лен­ный на слом,
и лишь хозяй­ни­ча­ет осень
да ветер в доме нежи­лом.

Трава уста­ло­стью при­мя­та.
Ей нико­гда уже не встать.
Желтеют листья, как цып­ля­та,
кото­рых неко­му счи­тать.

***

Потух гре­бе­шок пету­ха,
как на ночь заду­тая свеч­ка;
утих­ла сухая стреха,
и Шарик свер­нул­ся колеч­ком;

дере­вья кача­ют­ся в такт
вет­рам, встре­пе­нув­шим­ся сон­но,
и солн­це, как мед­ный пятак,
запря­та­лось в щель гори­зон­та…

***

Та ком­на­та пусту­ет целый год,
пока ее хозя­ин оди­но­кий
лета­ет,
коле­сит по белу све­ту,
выис­ки­вая что-то меж людь­ми.
Но он вер­нет­ся ров­но через год,
и закрях­тит двер­ной замок
лени­вый,
отвык­ший от настыр­но­го клю­ча,
и рас­пах­нет­ся дверь. А там — часы
мол­чат;
и предотъ­езд­ный бес­по­ря­док;
и толь­ко пыль, как вспуг­ну­тая пти­ца,
вдруг сни­мет­ся с наси­жен­но­го
места,
и в пани­ке рва­нет­ся к потол­ку…

***

Покуда теп­лая, живая
душа не зрит загроб­ной тьмы, —
за вре­ме­нем не поспе­вая
все моло­де­че­ству­ем мы.
И вот, отнюдь не чаш­кой чая
соро­ка­ле­тье завер­шив,
живем себе, не заме­чая,
что этот сед, а тот — пле­шив.
Но ах! — не в седине и пле­ши
про­бле­ма. Черта ль в кра­со­те?!
Мы дума­ем, что мы все те же…
Нет! — мы уве­ре­ны, что — те!
Какие —те? А те, кото­рым
еще не труд­но ни хре­на
ночь ско­ро­тать за раз­го­во­ром
и за бутыл­кою вина.
Гремит пустая бата­рея.
Висят табач­ные дымы.
И если кто-то и ста­ре­ет,
так это жены, а не мы.…
Но дым рас­се­ет­ся когда-то,
рас­та­ет хмель, ося­дет пыль,
насту­пит срок, наста­нет дата,
и жизнь пред­ста­нет непред­взя­то —
пуста, как вин­ная бутыль.

***

Сальери пла­кал нака­нуне смер­ти:
«Нет, я не уби­вал!
Прошу, поверь­те!
Возможно,
что бывал неспра­вед­лив,
воз­мож­но, гово­рил не то, что надо,
но эту под­лость!..
Я не сыпал яда
в его бокал,
вина ему налив!»

Так он кри­чал —
уже почти без­звуч­но…

А вот теперь дока­за­но науч­но —
ста­рик не изво­ра­чи­вал­ся, нет.
Все ясно,
все раз­ло­же­но по пол­кам:
Антонио не лгал —
он был обо­лган.
Оболган был…
Зато — каков сюжет!

***

Корову гонит с выпа­са ста­рик, —
одну из трех,
остав­ших­ся в посел­ке.
Раскачивая выме­нем, она
выша­ги­ва­ет этак сано­ви­то,
что ста­ри­каш­ке дей­ству­ет на нер­вы;
его его коро­ва раз­дра­жа­ет
мед­ли­тель­но­стью.
Он орет истош­но:
«Ух ты!..» — ну и так далее…
Знакомство
с рос­сий­ским бытом
и народ­ной речью
поз­во­лит нам на место мно­го­то­чья
недо­ста­ю­щее поста­вить сло­во, и чем гру­бей,
тем к прав­де жиз­ни бли­же.

А меж­ду тем, — она ему несет
и моло­ко (по трид­ца­ти копе­ек
за литр), и — что уж там скры­вать! —
навоз.
А он, ско­ти­на, это­го не ценит,
вопит, детей пугая.
А коро­ва,
как и любой разум­ный чело­век,
мол­чит себе, на брань не отве­чая…

Но сто­ит пожа­леть и вор­чу­на:
ох, дома на него кри­чит жена,
да так, что стек­ла в стра­хе у сосе­дей
дро­жат.
И сын спи­ва­ет­ся.
И доч­ка
окру­же­на ора­вою детей
неве­до­мой поро­ды.
И в боку
болит.
И труд­но сено уби­рать.
И все про­шло.
А ведь спе­шил куда-то,
и для чего-то торо­пил­ся жить,
и вот, в ито­ге, — нер­вы на пре­де­ле…

А этой стер­ве неку­да спе­шить…
Ну раз­ве не обид­но, в самом деле?

ТРАКТАТ

Я пола­гаю так: не будет круп­ным риском
риск выра­зить себя сти­хом алек­сан­дрий­ским.
Ведь как велит душа — так гово­рят уста.
А риф­ма пар­ная надеж­на и про­ста.
Твердят: «Размер тяжел, стал скуч­ным, неудоб­ным…»
Глумиться брось­те вы над ямбом шести­стоп­ным!
Любой раз­мер хорош запрет­ных рит­мов нет,
все дело толь­ко в том, каков ты сам поэт.
Поэт не дол­жен быть ни тол­стым и ни лысым.
Красавцем дол­жен быть, и в этом — глав­ный смысл.
А если толст живот, вкруг лыси­ны венец
из редень­ких волос, то, на худой конец,
пусть — как велит душа, так гово­рят уста.
А риф­ма пар­ная — надеж­на и про­ста. 

***

В час неуроч­ный,
в час почти ноч­ной,
заехал брат к сест­ре сво­ей род­ной.
Одна она в квар­ти­ре не спа­ла:
поду­мать мож­но,
что его жда­ла.

Муж заво­ро­чал­ся,
звон­ком раз­бу­жен,
и осто­рож­ный раз­ли­чив басок,
совсем проснул­ся,
и уснуть не мог.
Жена уже разо­гре­ва­ла ужин.

Он раз­би­рал отдель­ные сло­ва,
в бесе­ду абсо­лют­но не вни­кая,
себе отче­та не отдав спер­ва,
что слу­шал не сло­ва, а то — какая
там речь необы­чай­ная тек­ла,
вдруг ощу­тив с неяв­ною тос­кою,
что вся она испол­не­на была
тер­пе­нья пони­ма­нья и покоя…

И дол­го он еще уснуть не мог,
сле­дя невнят­ный этот диа­лог,
вни­мая чуть посту­ки­вав­шим мис­кам,
зави­дуя, —
как все,
кто оди­нок, —
дво­им на кухне,
любя­щим и близ­ким.

***

Вы заме­ти­ли, что пло­хо
мне сего­дня отче­го-то…
Ахов ваших или охов,
пра­во, слу­шать неохо­та.

Мне и вам быва­ло туго.
Потому и слов не надо
там, где вмиг понять друг дру­га
мы спо­соб­ны с полу­взгля­да.

Будет зяб­ко вам и зыб­ко.
Обязательно заме­чу,
и на груст­ную улыб­ку
обод­ря­ю­щей отве­чу

***

Снег шел,
и падал,
и не таял,
но про­дол­жал валить, валить,
как буд­то белый свет меч­тая
в гла­зах про­хо­жих обе­лить.
И сущ­ность чер­ная асфаль­та
была под ним погре­бе­на,
и через снег,
как через каль­ку,
была нечет­ко даль вид­на.
Даль в двух шагах уже кон­ча­лась,
а даль­ше дали —
снег кру­гом.
Земля вра­ща­лась
и вра­ща­лась
и пре­вра­ща­лась
в снеж­ный ком…