Алексей Пурин. “Петербургский контекст”.

Предисловие к альманаху “Паровоз” №9/2029

Памяти Олега Юрьева

Вообще гово­ря, «петер­бург­ской» может име­но­вать­ся вся без исклю­че­ния рус­ская сил­ла­бо-тони­че­ская поэ­зия. Просто пото­му, что она — петер­бур­жен­ка, роди­лась неко­гда в этом «умыш­лен­ном» — мор­ском, евро­пей­ском, запад­ном — горо­де. Известна точ­ная дата ее рож­де­ния — 1739 г. «Ода бла­жен­ныя памя­ти Государыне Императрице Анне Иоанновне на побе­ду над Турками и Татарами и на взя­тие Хотина 1739 года» — пер­вое сил­ла­бо-тони­че­ское сти­хо­тво­ре­ние, напи­сан­ное на рус­ском язы­ке Михаилом Васильевичем Ломоносовым. (Автор был в тот момент коман­ди­ро­ван в Германию, но писал он оду, явно обо­ро­тять в сто­ро­ну покой­но­го адре­са­та и сто­ли­цы Российской импе­рии.)

Корабль как ярых волн сре­ди,
Которые хотят покры­ти,
Бежит, сры­вая с них верь­хи,
Претит с пути себя скло­ни­ти;
Седая пена вкруг шумит,
В пучине след его горит…

Рифмы, увы, остав­ля­ют желать луч­ше­го. Но сло­во «корабль» вер­но про­чи­ты­ва­ет­ся в этом пер­вом оте­че­ствен­ном опы­те кон­вен­ци­он­но­го сти­хо­сло­же­ния, чего не ска­жешь о мно­го­чис­лен­ных ляпах после­ду­ю­щих пии­тов, у кото­рых появ­ля­ют­ся и «корабЕль», и «сентябОрь», и «октябЫрь».

Но если с рож­де­ни­ем всё ясно, то с зача­ти­ем и вына­ши­ва­ни­ем вопрос куда более слож­ный. Нельзя тут забыть имен Василия Тредиаковского и Александра Сумарокова. Работа была друж­ной, хотя вся эта тро­и­ца меж­ду собою и враж­до­ва­ла люто.

Как и мно­гое дру­гое воз­ник­шее у нас в эпо­ху пет­ров­ских пре­об­ра­зо­ва­ний, новая поэ­зия под­слу­ша­на у евро­пей­цев, при­ви­та от них к суще­ство­вав­шей до того рус­ской сил­ла­би­ке, но в отли­чие от сво­ей гер­ма­но­языч­ной мате­ри, погряз­шей к сере­дине про­шло­го века в безыс­ход­ном вер­либ­ре-пер­фор­ман­се, цве­тет и поныне.

Академик В. Н. Топоров ввел поня­тие и очер­тил кон­ту­ры «петер­бург­ско­го тек­ста рус­ской лите­ра­ту­ры», то есть огром­но­го ком­плек­са про­из­ве­де­ний, так или ина­че опи­сы­ва­ю­щих Петербург как явле­ние и фено­мен. Но и задол­го до него созда­ва­лись подоб­ные или весь­ма схо­жие постро­е­ния — «петер­бург­ский миф», «петер­бург­ский пери­од рус­ской сло­вес­но­сти», «петер­бург­ская поэ­ти­ка» и т. д., и т. п. Дело вполне понят­ное, даже житей­ское — то, что при­вле­ка­ет глаз и разум, посте­пен­но ста­но­вит­ся «тек­стом».

Существуют гро­мад­ные «рим­ский» и «вене­ци­ан­ский» тек­сты миро­вой (да уже и рус­ской!) лите­ра­ту­ры. А сколь гран­ди­о­зен и свое­обы­чен «мос­ков­ский текст» — от, ска­жем, Ивана Дмитриева и Чаадаева, через рома­ны Льва Толстого и Андрея Белого (этот отме­тил­ся ведь и «Петербургом», и герои гра­фа посто­ян­но поль­зу­ют­ся Николаевской желез­ной доро­гой), через очер­ки Гиляровского к неза­бвен­но­му Вен. Ерофееву, Трифонову, Нагибину, Рыбакову!..

«Началось “Одой на взя­тие Хотина” (1739), кон­чи­лось авгу­стом 1921 года», — реши­тель­но пишет Нина Берберова в сво­ей эпо­халь­ной кни­ге «Курсив мой». То есть смер­тью Блока, гибе­лью Гумилева, эми­гра­ци­ей мно­гих выда­ю­щих­ся рус­ских лите­ра­то­ров. В 1924‑м бро­шен­ная вре­мен­щи­ка­ми сто­ли­ца (любо­пыт­но, что Стамбул тоже пока­зал­ся рево­лю­ци­о­не­рам слиш­ком окра­ин­ным, черес­чур запад­ным и излишне мор­ским) утра­ти­ла свое под­лин­ное имя (уже под­пор­чен­ное, деса­кра­ли­зо­ван­ное в 1914‑м), обза­ве­лась клич­кой.

Можно и нуж­но, конеч­но, гово­рить и о «ленин­град­ском тек­сте» — со все­ми иллю­зи­я­ми 1920‑х, с рас­цве­том обэ­ри­утов и фило­ло­ги­че­ской шко­лы, с ленин­град­ской анти­ста­лин­ской фрон­дой в парт­вер­хуш­ке, с кру­ше­ни­ем этих иллю­зий в 1930‑е, с убий­ством Кирова и мас­со­вы­ми репрес­си­я­ми, с геро­и­че­ской и ужас­ной бло­ка­дой, с без­ли­кой «област­ной судь­бой» горо­да в 1950—1980‑е. Но поэ­зия теп­ли­лась и в эту эпо­ху. В Ленинграде жил Михаил Кузмин, жила цар­ствен­ная Ахматова, а 1960‑е город дал стране и миру заме­ча­тель­ных новых поэтов — Евгения Рейна, Александра Кушнера, Иосифа Бродского…

Поэтому вос­про­из­во­ди­мая нами ста­тья эми­грант­ско­го лите­ра­ту­ро­ве­да и куль­ту­ро­ло­га Владимира Вейдле «Петербургская поэ­ти­ка», напи­сан­ная при­бли­зи­тель­но в то же вре­мя, что мему­ар­ная кни­га Берберовой, кажет­ся про­ро­че­ской и опти­ми­сти­че­ской. Настоящая поэ­зия не уми­ра­ет. Дело не «кон­чи­лось авгу­стом 1921 года»!

Вот и город спу­стя про­пасть лет вер­нул свое закон­ное имя, что неска­зан­но раду­ет и меня и поэта-петер­бурж­ца Александра Комарова:

Ни Пушкина, ни Блока, ни Ахматовой…
Все мень­ше ста­рых зна­ков и при­мет.
Но город погру­жен в при­выч­но-мато­вый
и при­зрач­но-необъ­яс­ни­мый свет.
Он пере­жил пере­име­но­ва­ния,
вождей неудо­воль­ствие и гнет,
но было для надеж­ды осно­ва­ние,
что имя насто­я­щее вер­нет.
Хоть мно­гое повы­скреб­ли, повы­тер­ли,
и пере­ли­це­ва­ли все вокруг,
но вот дарю Вам кни­гу, а на титу­ле,
как и тогда, сто­ит — «Санкт-Петербург»!

Нельзя не пора­до­вать­ся и тому, что Царское Село вновь зна­чит­ся на кар­те рос­сий­ских желез­ных дорог (прав­да, оста­нов­ку «21‑й км» пере­име­но­ва­ли в «Детскосельскую» — види­мо, на память о полу­пре­о­да­лен­ном топо­ни­ми­че­ском иди­о­тиз­ме). Петербург без Царского пло­хо пред­ста­вим, это сооб­ща­ю­щи­е­ся сосу­ду. Поэтому наш сбор­ник укра­шен иссле­до­ва­ни­ем «цар­ско­сель­ско­го тек­ста», при­над­ле­жа­щим перу Андрея Арьева, зна­то­ка, в част­но­сти,  цар­ско­сель­ской поэ­зии и твор­че­ства Георгия Иванова. На этих стра­ни­цах наря­ду с клас­си­ка­ми чита­тель уви­дит и име­на неко­то­рых пас­са­жи­ров  питер­ско­го «Паровоза».

Под этой облож­кой собра­ны сти­хи семи­де­ся­ти пяти поэтов и пере­вод­чи­ков, живу­щих в Петербурге или кров­но свя­зан­ных с горо­дом на Неве. Это масте­ра очень раз­ные по миро­воз­зре­нию и сти­лю. Они пишут о чем им забла­го­рас­су­дит­ся. У них несхо­жие родо­слов­ные. Они вышли из зача­стую про­ти­во­бор­ству­ю­щих сту­дий и школ. «Лейкинцы» нико­гда не согла­сят­ся в дета­лях (где пря­чет­ся дья­вол) с «сос­но­ров­ца­ми», а тем более с «куш­не­ри­ан­ца­ми». Кто-то ведет свою линию от обэ­ри­утов, кто-то от акме­и­стов, кто-то ищет нечто совсем новое… Эти поэты гото­вы горя­чо спо­рить меж­ду собой по пово­ду пред­ше­ству­ю­щих и сего­дняш­них цен­но­стей. Битвы слу­ча­ют­ся не на шут­ку. Но почти все они — после­до­ва­те­ли «петер­бург­ский» поэ­зии в широ­ком смыс­ле это­го при­ла­га­тель­но­го (как, впро­чем, и мно­гие их кол­ле­ги, живу­щие в Москве, Харькове, Омске, Бостоне…).

Олег Юрьев (28 июля 1959, Ленинград — 5 июля 2018, Франкфурт-на-Майне), поми­ная милые тени — Леонида Аронзона, Сергея Вольфа, Елену Шварц, — тоже выстра­и­ва­ет свою родо­слов­ную:

Слетай на роди­ну, — я ласточ­ке ска­жу, —
Где Аронзонов жук взбе­га­ет по ножу
В неопа­ли­мое сго­ра­ние зака­та,
И Вольфа гусе­ни­ца к листи­ку сала­та
Небритой при­жи­ма­ет­ся щекой,
И ломо­но­сов­ский куз­не­чик над рекой
Звонит в сия­ю­щую цар­скую моне­ту; —
Ты можешь склю­нуть их, но голо­да там нету,
Там пла­чут и поют, и кто во что горазд,
И Лены воро­бей того тебе не даст.

На пер­вый взгляд — родо­слов­ную очень спе­ци­фи­че­скую, узкую, не каж­до­му близ­кую. Но на самом деле, если чита­тель нахо­дит­ся на уровне авто­ра, в той же мере вла­де­ет мате­ри­а­лом, в этом чудес­ном сти­хо­тво­ре­нии для него зву­чит весь хор, весь орган почти трех­ве­ко­вой рус­ской поэ­зии… да нет! — миро­вой!  «Где с воро­бьем Катулл и с ласточ­кой Державин», — гово­рит Ходасевич о загроб­ном мире. «Там с малень­ким фона­ри­ком в руке / Жук-чело­век при­вет­ству­ет зна­ко­мых», — вто­рит ему Заболоцкий. И, разу­ме­ет­ся, здесь при­сут­ству­ет Ломоносов, чуть похо­жий на Хлебникова.

И всё это уди­ви­тель­ным, совер­шен­но домаш­ним обра­зом как-то ото­дви­га­ет и посрам­ля­ет смерть.

                                                                                                                          

Опубликовано ранее: «П а р о в о з». № 9/2019. От соста­ви­те­ля