***
Я все не спал.
Все думал в пустоте,
соображая, кто меня обидел
вчера.
Звонок.
Я трубку снял.
Отец.
Я года два совсем его не видел.
И он спросил, как жизнь и как дела?
Сказал, что сплю и что просплюсь к обеду.
Тогда сказал он – «мама умерла».
Я «хорошо» сказал, сейчас приеду.
Я «хорошо» ответил, «я сейчас».
Потом гудки коротенькие слушал.
Потом курил.
Потом стоял под душем,
пока соседи дергали, стучась,
дверь ванной,
ванной,
ванной,
ванной
ком…
Потом звонил мне тот, кому я зять.
Потом стоял в обнимку с пиджаком
и думал – надо где-то денег взять.
***
Не помню, была ли праздничной?
Скорее, обычной – будничной.
Встречались в саду за прачечной,
где бобик вздыхает будочный.
Где солнце в забор – полосками
и влажными пахнет досками…
Растут за такими будками
репейники с незабудками.
***
Впадаю в парк неторопливо.
Пошли по сумеркам зеленым
косые алые наплывы –
их ветры скалывают с кленов.
Что ж… Скоро ветви обнищают.
И сумрак скроет переливы.
Ничто любви не обещает.
Но я парнишка терпеливый.
***
Я ее обнимаю,
словно в долг занимаю.
Без нее подыхаю,
С ней от слез задыхаюсь.
А она обнимает,
будто не понимает.
Так она обнимает,
словно жизнь отнимает.
***
Как работник скорой помощи,
на аврал попавши суточный,
я гружу на базе овощи.
Рядом трется песик будочный.
Он воротит морду в сторону,
но движенье это ложное.
Мы обед поделим поровну –
две котлеты и пирожное.
Мы с ним оба рады поводу
отдохнуть от настоящего –
не гонять кольцо по проводу,
посидеть на мятых ящиках.
Мы с ним оба рады поводу
друг на друга потаращиться.
А потом кольцо по проводу
до КП, гремя, протащится.
До свиданья, песик будочный,
и всего тебе хорошего.
Я живу сегодня в будущем,
не ходи за мной из прошлого.
КАЧЕЛИ
На доске обкусанной железом
он качался – маленький – легко.
Женщина была противовесом.
Потому взлетал он высоко.
Становилась женщина грузнее.
Все грознее крякала доска.
Он все выше вспархивал над нею.
Все росла в душе его тоска.
С риском быть сочтенным за повесу,
он ушел, измучившись тоской.
И нашел он равную по весу –
женщину с красивою доской.
На лужке, увитом ивняками,
проходили игры в тишине.
Там никто не стукался о камень.
Там никто не плакал в вышине.
Унялась тоска его сырая.
Нанесла любовь ему визит.
Он завис на уровне сарая.
И на этом уровне висит.
***
Юрию Игнатьеву
«Курлы-курлы!» – кричат за лесом
большие птицы журавли.
«Курлы-курлы!» – дождей завеса
скрывает небо от земли.
«Ау-ау!» – с ружьем, с корзиной
бреду в болотных сапогах.
«Ау-ау!» – куски кармина
кусты вздымают на рогах.
«Ау!..» – с грибами небогато.
«Курлы-курлы!» – летим в тепло.
Лохмотья мха. Ломти заката.
Листвою ельник замело.
Ау, любимая! Едва ли
возьму ружье наперевес.
Снежком порхающим завалит
осиротевший этот лес.
«Ау-ау!» – дождемся снега.
«Курлы!..» – разносится вдали.
Кричат и прыгают с разбега
в сырое небо журавли.
***
Весны осенние приметы.
Сквозит вода под каблуком.
Снежок знобящий с ветерком.
Дерев графичны силуэты.
Карманы вывернем тайком, –
табак, трамвайные билеты,
копейки, скрепки, сигареты,
подъяты вешним сквознячком
слетят, виясь, на волны Леты.
Все, что имело скорбный смысл
и насаждало свой порядок,
внесем, смеясь, в разряд разрядок, –
и прах разъятых зимних числ
стряхнем с ладоней и тетрадок.
Вздохнем свободней – воздух сладок,
и нас в нервический припадок
уж не повергнет вид могил
и цвет кладбищенских оградок.
***
Случаются мгновенья –
стоишь, душа чиста.
Дремучей веет ленью
от каждого куста.
Закат горит-сгорает,
барбос у ног ворчит,
и дождь, как по сараю,
по ватнику стучит.
***
На бетонном пути в Возей
перемешана с нефтью грязь.
На бетонном пути в Возей
я стараюсь стоять, не злясь.
Здесь машины все прут и прут.
Здесь машинами пруд пруди.
Но машины не всех берут –
подвернувшихся на пути.
Трубовозчики не берут,–
я для них «человек в плаще».
И «Икарусы» не берут, –
я для них «человек вообще».
И вахтовки, что ветер мнут,
в красных банках тепло копя,
мне не дарят своих минут –
не сажают в себя меня.
Я не свой на пути в Возей.
Начинает ломать мандраж.
Третий час на пути в Возей
я не вписываюсь в пейзаж.
Я добрался до этих трасс.
Чей-то муж я и чей-то зять.
Я на Севере пятый раз –
а меня не желают взять.
На бетонном пути в Возей
вскину каменный вещмешок.
поминая добром друзей
сочиняю такой стишок:
«На бетонном пути в Возей
не спеши распускать соплей.
На бездомном пути в Возе
не бывает от слез теплей.
Если можешь – иди вперед.
А не можешь идти – сиди.
Даже сердце не всех берет
подвернувшихся на пути…»
На бетонном пути в Возей
ветерок по затылку – хрясь!
На бездонном пути в Возей
алый факел горит, как князь.
Скоро станет совсем темно.
Я улягусь в пятно огня.
Все подумают, что бревно,
и тогда подберут меня.
В ГОСТИНИЦЕ
Нас спросили:
– Вы не из Сибири?
Мы сказали:
– Мы из Ленинграда.
Мы сказали:
– Мы недавно были.
Нам сказали:
– Песен петь не надо.
Мы сказали:
– Будем петь потише.
Нам сказали:
– Рядом спит японец.
Мы сказали:
– Это мы запомним,
Никакой японец
не услышит.
Мы прошли,
ворсинки не колыша.
Пели песни,
те, что мы любили.
А японец
все-таки услышал.
Он спросил нас:
– Вы не из Сибири?
***
Все уехали.
Все.
Слышен вой одиноких собак.
Инвалид не спеша
забивает до лета барак.
Ходит, ежась, кругом,
и стучит,
и стучит молотком.
И забытый стакан
наполняет зима молоком.
ПРИГОРОД
– К вам не забегала рыжая собака?
К вам не забегала белая собака?
К вам не забегала черная собака?
Отвечал хозяин крашеных ворот:
– К нам не забегала рыжая собака!
К нам не забегала белая собака!
К нам не забегала черная собака!
Ни одна собака нас здесь не найдет.
***
Пусть приснится тебе синица
с жёлтой грудкой и клювом крепким.
И в окошко, когда доснится,
солнце вкатится жёлтой репкой.
Солнце яркое, как крупицы
золотого житья-бытья,
как завёрнутая в тряпицы
невозможная жизнь моя.
