Петербургская поэзия сознательно стоит на генеалогии и традиции, на особой предметности. При этом — не лишена фрагментарности, недосказанности, призрачности и мифологии, если угодно — тайны. Как фотографии Бориса Смелова: это сочетание промозглости и прозрачности.
Гладит вербу ветер вялый,
плачет птичка: хочет пить!
… Оказалось – жизни мало,
чтоб Россию разлюбить.
Эти страшненькие избы,
этот заспанный народ,
этой речи славянизмы:
«тризна», «бездна», «уд», «урод».
В авторе можно бы заподозрить грубияна, но – нет. Циника? – и тоже нет. Скорее шамана, который не в курсе правил хорошего тона, посему встречному гражданину сообщил, что скоро семья его погибнет в ДТП. Гражданин не знает, как реагировать, а этот – ничего личного, – сообщил и пошёл. Может, ткнув пальцем, назвать прохожего дебилом, но не оскорбленья для, а потому что тот дебил: действительно, и справка в кармане.
Олегу Николаевич Левитану, мастеру баллад и сюжетных стиховорений, которые заставляют читателя плакать и смеяться, искренне сопереживая героям, в этом году исполнилось 80 лет. Поздравив любимого автора, я решила (честно признаюсь — не без отпора с его стороны, поскольку Левитан, хоть и считается мэтром, не привык к повышенному вниманию) побеседовать о том, как начинался его путь в литературу и что влияло на его творчество.
Стихи, если в них не лукавить
во имя нелепых идей, –
попытка хоть что-то поправить
в неправедной жизни своей.
Стихи – это, в принципе, чудо.
Такое не многим дано.
А кто их диктует? Откуда?
Тебе-то не все ли равно.
Кто сказал, что стихи о стихах — плохой тон? Кто этот законодатель? Просто писать о них нужно хорошо, как, впрочем, и обо всем остальном. В 1976 году Вадим Шефнер написал «Размышления о стихах». Его вполне можно выставлять как учебное пособие
Первый год было ощущение, что больше, как бы, наблюдаешь со стороны, а не участвуешь. На второй год стало понятно, что возвращаться назад не хочется, но созерцателем всё равно остаёшься.
Грустнеет лето? – Ну и пусть!
Печалей три:
Вначале жизнь, позднее грусть,
А там умри.
Но впереди вся осень, там,
Гляди, зима.
Всему свой срок, все по местам:
Тюрьма, сума…
О, человек, ты сеешь, жнешь
И кормишь птиц.
Скорби тогда, когда умрешь,
А нынче цыц!
Анненский в своих стихах обращается к человеческому сердцу, ведет интимный разговор с собеседником, помогает ему жить в этом страшном мире, протягивает ему руку в трудную минуту, чувствует то же, что чувствуем и знаем мы:
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка,
От нее даже дыму
Не уйти в облака…
Средь панельных домов на конечной
одинокий сошёл силуэт.
Обнаружил водитель в салоне
до конца недосмотренный сон
и впервые нарушил регламент,
и не стал сообщать в МЧС.
4 октября в фотогалерее Карла Буллы вспоминали одного из самых самобытных поэтов начала ХХ века. И вручали призы лауреатам Всероссийской поэтическо-нумизматической премии им. Константина Вагинова.
Я постараюсь быть свободным
между Фонтанкой и Обводным,
между Обводным и Фонтанкой,
где обернется жизнь изнанкой.
С изнанки нам куда виднее
все эти стежки Гименея,
все эти петельки Амура…
Все прочее – литература!
Куляхтинская поэтика строится по матрешечному принципу вложенных смыслов, когда автор якобы смеется над своим героем (большинство стихотворений в представленном корпусе написаны от первого лица) и тут же смеется над тем, как смеется, и еще раз смеется над смехом, смеющимся над героем — короче, дом, который построил Джек…
Мир создан существом гораздо более креативным, чем мы, поэтому первое дело для творческого человека – видеть чудесное вокруг себя или в себе. Чем живой интеллект отличается от искусственного? Искусственный работает по алгоритмам, он перерабатывает гигантское количество информации, но лишен эмоций. Он не умеет удивляться.
Ома Хиттола, где же твой камень,
Хитка гложет, а хитники жгут,
Духи предков
Встают над веками,
Тянут мне свой таинственный жгут.
Этот дух, этот жгут – не хлыстина,
Сбрось хитон, груз ненужных обид,
Это жизни моей пуповина,
Ома Хиттола – радостный хит!
Пора начинать писать мемуары. Не об эпохальных событиях, а просто о приметах ушедшего быта, позабытых или почти позабытых. Было такое понятие «наш двор». И включало оно не только территорию, но и некую общность, сознание принадлежности. «Ребята с нашего двора» – теперь скажут: из нашего класса, школы, района… но «из нашего двора» – вряд ли. А был ли какой-то особенный «ленинградский» двор? Чем он отличался, скажем, от московского или саратовского?
Два имени тому… и снова
На круги, то есть вспять и влет…
Санкт-Петер-бург — трехчастно слово…
В три рукава Нева течет,
И плавно омывают воды
Три острова, как три чела…
И эта магия природы,
Пространства, самого числа…
Помнит ли кто Бобылева допетербургского? Вряд ли. Только в стихах нет-нет да промелькнет уральское словечко, или повеет от них метафизикой школы Казарина… И чем дольше живет Бобылев в Петербурге, тем больше уральских подробностей обнаруживается в них.
Звезда Алголь колотится в висок,
и хочется уснуть, и будто наяву
спасается святой, поняв, что остров —
спина чудовища. Чудовище проснулось,
Восходит Сириус! Волна! Водоворот!
— …нет, это ты — заснул.
— Что‑о? Это вот тут она жила? — удивленно спрашивает юная леди, разочарованно, даже с некоторой брезгливостью, оглядывая знаменитую ахматовскую «будку». Ее явно не впечатлил скромный литфондовский домик, ничем не выделяющийся среди своих собратьев.
Тут, в «лесной» части поселка Комарово затерялся маленький писательский городок: шесть одноэтажных дач, построенных в далеком 1955 году.
Объявлен шорт-лист премии. На нашем сайте можно ознакомиться с книгами, которые вышли в финал. Церемония награждения состоится 4 октября в 17:00 в фотосалоне-галереи Карла Буллы (Невский пр., 54)
Оставить ремесло и мастерство,
уйти в метафизическую чащу.
Медвяное молчание всего
прольётся сквозь паучье сито в чашу,
уставшую таскаться на плечах
и потчевать со скуки приходящих
то горечью, то уксусом в речах —
неискренних речах, ненастоящих.
И вновь он, далёкий, предстал предо мной,
Нетающий этот мираж над водой.
Мой город, мой голод, где реял весь год
Свалявшийся пух тополиных дремот,
Июльская ночь загляделась в канал,
Пчелиными сотами тесный квартал –
Тот вечности берег, тот почвы клочок,
Незримого глаза бессонный зрачок.
…по-детски ужасаясь миру
и не по-детски матерясь,
поэт по грязи тащит лиру,
как будто вспахивает грязь.
кругом машины, люди, лужи.
и только грязь – на всех одна.
поэт здесь, в общем-то, не нужен,
и лира, в целом, не нужна.
Мой первый петербургский очерк был о доме на Пушкинской, бывшей гостинице «Пале-Рояль», ставшей «домом с многонаселенными коммунальными квартирами». Здесь жила моя бабушка, певица Татьяна Малина, здесь я провела свое детство. Но до этого, еще когда Петербург звался Ленинградом, было написано стихотворение «Пале-Рояль»…
По ямбовым дорожкам
Проторенным путем
Пройдем еще немножко.
Пройдем!
Под стройный ритм шагая,
Оттачиваем шаг –
До Юлия, до Гая
Никак.
Ветер пинает молочный пакет:
надо закрыть балкон.
Что-то тревожное в молоке.
Что-то не так с молоком.
Я посмотрел на него со всех
Светлых и тёмных сторон…
Оглядываясь назад, не устаешь удивляться, какие неожиданные зигзаги, петли и переплетения выделывает судьба. Однажды, отправляясь в дорогу, я выбирала в вокзальном киоске книжку – что-нибудь развлекательное, почитать в пути. Но взгляд почему-то упал на небольшой томик стихов. «Раиса Вдовина. «Высокая вода» – значилось на светлой коленкоровой обложке. В голове промелькнуло что-то смутно знакомое. Я открыла книгу наугад…
Север по своей природе более сдержан. Слова и краски здесь больше сопрягаются друг с другом, чем с безответственной капризной фантазией артиста. Иллюстрации Ивана Билибина к русским сказкам оказались весьма реалистичными, максимально достоверными, рисунками.
ты дед пихто
ты помощь неотложная
тринадцать тысяч выезд сложная
хвала тебе, нерукотворная посуда
до страшного суда
вы туда а мы оттуда
в самое вот самое сюда
Петербургская поэзия сознательно стоит на генеалогии и традиции, на особой предметности. При этом — не лишена фрагментарности, недосказанности, призрачности и мифологии, если угодно — тайны. Как фотографии Бориса Смелова: это сочетание промозглости и прозрачности.
Гладит вербу ветер вялый,
плачет птичка: хочет пить!
… Оказалось – жизни мало,
чтоб Россию разлюбить.
Эти страшненькие избы,
этот заспанный народ,
этой речи славянизмы:
«тризна», «бездна», «уд», «урод».
В авторе можно бы заподозрить грубияна, но – нет. Циника? – и тоже нет. Скорее шамана, который не в курсе правил хорошего тона, посему встречному гражданину сообщил, что скоро семья его погибнет в ДТП. Гражданин не знает, как реагировать, а этот – ничего личного, – сообщил и пошёл. Может, ткнув пальцем, назвать прохожего дебилом, но не оскорбленья для, а потому что тот дебил: действительно, и справка в кармане.
Олегу Николаевич Левитану, мастеру баллад и сюжетных стиховорений, которые заставляют читателя плакать и смеяться, искренне сопереживая героям, в этом году исполнилось 80 лет. Поздравив любимого автора, я решила (честно признаюсь — не без отпора с его стороны, поскольку Левитан, хоть и считается мэтром, не привык к повышенному вниманию) побеседовать о том, как начинался его путь в литературу и что влияло на его творчество.
Стихи, если в них не лукавить
во имя нелепых идей, –
попытка хоть что-то поправить
в неправедной жизни своей.
Стихи – это, в принципе, чудо.
Такое не многим дано.
А кто их диктует? Откуда?
Тебе-то не все ли равно.
Кто сказал, что стихи о стихах — плохой тон? Кто этот законодатель? Просто писать о них нужно хорошо, как, впрочем, и обо всем остальном. В 1976 году Вадим Шефнер написал «Размышления о стихах». Его вполне можно выставлять как учебное пособие
Первый год было ощущение, что больше, как бы, наблюдаешь со стороны, а не участвуешь. На второй год стало понятно, что возвращаться назад не хочется, но созерцателем всё равно остаёшься.
Грустнеет лето? – Ну и пусть!
Печалей три:
Вначале жизнь, позднее грусть,
А там умри.
Но впереди вся осень, там,
Гляди, зима.
Всему свой срок, все по местам:
Тюрьма, сума…
О, человек, ты сеешь, жнешь
И кормишь птиц.
Скорби тогда, когда умрешь,
А нынче цыц!
Анненский в своих стихах обращается к человеческому сердцу, ведет интимный разговор с собеседником, помогает ему жить в этом страшном мире, протягивает ему руку в трудную минуту, чувствует то же, что чувствуем и знаем мы:
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка,
От нее даже дыму
Не уйти в облака…
Средь панельных домов на конечной
одинокий сошёл силуэт.
Обнаружил водитель в салоне
до конца недосмотренный сон
и впервые нарушил регламент,
и не стал сообщать в МЧС.
4 октября в фотогалерее Карла Буллы вспоминали одного из самых самобытных поэтов начала ХХ века. И вручали призы лауреатам Всероссийской поэтическо-нумизматической премии им. Константина Вагинова.
Я постараюсь быть свободным
между Фонтанкой и Обводным,
между Обводным и Фонтанкой,
где обернется жизнь изнанкой.
С изнанки нам куда виднее
все эти стежки Гименея,
все эти петельки Амура…
Все прочее – литература!
Куляхтинская поэтика строится по матрешечному принципу вложенных смыслов, когда автор якобы смеется над своим героем (большинство стихотворений в представленном корпусе написаны от первого лица) и тут же смеется над тем, как смеется, и еще раз смеется над смехом, смеющимся над героем — короче, дом, который построил Джек…
Мир создан существом гораздо более креативным, чем мы, поэтому первое дело для творческого человека – видеть чудесное вокруг себя или в себе. Чем живой интеллект отличается от искусственного? Искусственный работает по алгоритмам, он перерабатывает гигантское количество информации, но лишен эмоций. Он не умеет удивляться.
Ома Хиттола, где же твой камень,
Хитка гложет, а хитники жгут,
Духи предков
Встают над веками,
Тянут мне свой таинственный жгут.
Этот дух, этот жгут – не хлыстина,
Сбрось хитон, груз ненужных обид,
Это жизни моей пуповина,
Ома Хиттола – радостный хит!
Пора начинать писать мемуары. Не об эпохальных событиях, а просто о приметах ушедшего быта, позабытых или почти позабытых. Было такое понятие «наш двор». И включало оно не только территорию, но и некую общность, сознание принадлежности. «Ребята с нашего двора» – теперь скажут: из нашего класса, школы, района… но «из нашего двора» – вряд ли. А был ли какой-то особенный «ленинградский» двор? Чем он отличался, скажем, от московского или саратовского?
Два имени тому… и снова
На круги, то есть вспять и влет…
Санкт-Петер-бург — трехчастно слово…
В три рукава Нева течет,
И плавно омывают воды
Три острова, как три чела…
И эта магия природы,
Пространства, самого числа…
Помнит ли кто Бобылева допетербургского? Вряд ли. Только в стихах нет-нет да промелькнет уральское словечко, или повеет от них метафизикой школы Казарина… И чем дольше живет Бобылев в Петербурге, тем больше уральских подробностей обнаруживается в них.
Звезда Алголь колотится в висок,
и хочется уснуть, и будто наяву
спасается святой, поняв, что остров —
спина чудовища. Чудовище проснулось,
Восходит Сириус! Волна! Водоворот!
— …нет, это ты — заснул.
— Что‑о? Это вот тут она жила? — удивленно спрашивает юная леди, разочарованно, даже с некоторой брезгливостью, оглядывая знаменитую ахматовскую «будку». Ее явно не впечатлил скромный литфондовский домик, ничем не выделяющийся среди своих собратьев.
Тут, в «лесной» части поселка Комарово затерялся маленький писательский городок: шесть одноэтажных дач, построенных в далеком 1955 году.
Объявлен шорт-лист премии. На нашем сайте можно ознакомиться с книгами, которые вышли в финал. Церемония награждения состоится 4 октября в 17:00 в фотосалоне-галереи Карла Буллы (Невский пр., 54)
Оставить ремесло и мастерство,
уйти в метафизическую чащу.
Медвяное молчание всего
прольётся сквозь паучье сито в чашу,
уставшую таскаться на плечах
и потчевать со скуки приходящих
то горечью, то уксусом в речах —
неискренних речах, ненастоящих.
И вновь он, далёкий, предстал предо мной,
Нетающий этот мираж над водой.
Мой город, мой голод, где реял весь год
Свалявшийся пух тополиных дремот,
Июльская ночь загляделась в канал,
Пчелиными сотами тесный квартал –
Тот вечности берег, тот почвы клочок,
Незримого глаза бессонный зрачок.
…по-детски ужасаясь миру
и не по-детски матерясь,
поэт по грязи тащит лиру,
как будто вспахивает грязь.
кругом машины, люди, лужи.
и только грязь – на всех одна.
поэт здесь, в общем-то, не нужен,
и лира, в целом, не нужна.
Мой первый петербургский очерк был о доме на Пушкинской, бывшей гостинице «Пале-Рояль», ставшей «домом с многонаселенными коммунальными квартирами». Здесь жила моя бабушка, певица Татьяна Малина, здесь я провела свое детство. Но до этого, еще когда Петербург звался Ленинградом, было написано стихотворение «Пале-Рояль»…
По ямбовым дорожкам
Проторенным путем
Пройдем еще немножко.
Пройдем!
Под стройный ритм шагая,
Оттачиваем шаг –
До Юлия, до Гая
Никак.
Ветер пинает молочный пакет:
надо закрыть балкон.
Что-то тревожное в молоке.
Что-то не так с молоком.
Я посмотрел на него со всех
Светлых и тёмных сторон…
Оглядываясь назад, не устаешь удивляться, какие неожиданные зигзаги, петли и переплетения выделывает судьба. Однажды, отправляясь в дорогу, я выбирала в вокзальном киоске книжку – что-нибудь развлекательное, почитать в пути. Но взгляд почему-то упал на небольшой томик стихов. «Раиса Вдовина. «Высокая вода» – значилось на светлой коленкоровой обложке. В голове промелькнуло что-то смутно знакомое. Я открыла книгу наугад…
Север по своей природе более сдержан. Слова и краски здесь больше сопрягаются друг с другом, чем с безответственной капризной фантазией артиста. Иллюстрации Ивана Билибина к русским сказкам оказались весьма реалистичными, максимально достоверными, рисунками.
ты дед пихто
ты помощь неотложная
тринадцать тысяч выезд сложная
хвала тебе, нерукотворная посуда
до страшного суда
вы туда а мы оттуда
в самое вот самое сюда
