Алексей Ахматов. “Штампы и параллели”

***
Борис Хосид, напи­сав­ший за всю свою жизнь не более двух десят­ков сти­хов, очень воз­му­щал­ся тем, что поэт Глеб Горбовский ста­щил у него строч­ку. «Как мож­но так посту­пать? – вопро­шал он. – У него столь­ко сти­хов, а я так мало пишу, и он же у меня дерет! Это бес­со­вест­но!» Я и сам, при­знать­ся, как-то заме­тил у Глеба Яковлевича свой слег­ка пере­ра­бо­тан­ный образ. И тоже не совсем это­му обра­до­вал­ся. Потом, прав­да, нашел объ­яс­не­ние. Во вре­мя дру­же­ских поси­де­лок мы обыч­но чита­ем мно­го сво­их сти­хов, и его цеп­кий ум выхва­ты­ва­ет из обще­го пото­ка мета­фо­ры, кото­рые он исполь­зу­ет, не пом­ня потом, отку­да взял. Он берет, не осо­зна­вая, так­же как берет обра­зы… ну, ска­жем, у при­ро­ды, у пар­ка Победы, на кото­рое выхо­дит его окно. Однако и у само­го Горбовского одна­жды ста­щил тему сти­хо­тво­ре­ния заме­ча­тель­ный поэт Геннадий Григорьев. Судите сами, что было, и что ста­ло.

Глеб Горбовский:

На дне окоп­но­го овра­га
Добыл я гиль­зу из сте­ны,
А в ней – истлев­шая бума­га,
Письмо, при­шед­шее с вой­ны.

Должно быть, кто-то перед боем
Смочил гра­фит каран­да­ша
И с пере­ма­зан­ной губою
Писал, как думал – не спе­ша

Вручал сло­ва бума­ге брен­ной,
Писал, скло­ня­ясь к фити­лю
… И вот сло­ва сожра­ло вре­мя
И лишь одно скво­зит: «лю-блю»…

Одно оста­лось… Но упря­мо
Горит сквозь все, что в жиз­ни есть…
…Что он «лю-бил»..? Отчизну? Маму?
Иль ту, кото­рую?.. Бог весть.

Любил и все! Не по при­ка­зу.
А по при­ка­зу он в тот раз,
Наверно, встал и умер сра­зу.
И вот вос­крес,
Во мне,
Сейчас!!!

1976

Геннадий Григорьев:

Каких толь­ко чудес
на белом све­те нету!
Конверт о трех углах,
обыч­ный, фрон­то­вой…
Полвека, почи­тай,
он про­ва­лял­ся где-то.
И вот при­шел с вой­ны
и лег пере­до мной.

Наткнувшись на него
сре­ди маку­ла­ту­ры,
я пони­мал: читать
чужие пись­ма – грех.
Но акку­рат­ный штамп
«Проверено цен­зу­рой»
как бы уже пись­мо
при­от­кры­вал для всех.

Был цен­зор фрон­то­вой
рабом цен­зур­ных пра­вил.
И он (а вдруг пись­мо
да попа­дет к вра­гу!)
лишь первую стро­ку
нетро­ну­той оста­вил
да поща­дить решил
послед­нюю стро­ку.

Я цен­зо­ра сей­час
не упрек­ну в без­ду­шье.
Он свя­то чтил свой долг.
Он знал свои пра­ва.
Не зря же он пись­мо
зама­зал жир­ной тушью.
Наверно, были там
и вред­ные сло­ва.

Писалось то пись­мо
в око­пе? на при­ва­ле?
И кто его писал –
сол­дат ли, офи­цер?
Какие сны его
ноча­ми дони­ма­ли?
О чем он помыш­лял
во вра­же­ском коль­це?

Лишь «Здравствуй, жизнь моя!» –
остав­ле­но в нача­ле.
И «Я люб­лю тебя!» –
остав­ле­но в кон­це.
1985

Не прав­да ли, это не пря­мой пла­ги­ат, но все же сти­хо­тво­ре­ние напи­са­но, что назы­ва­ет­ся, под впе­чат­ле­ни­ем.

Впрочем, в лите­ра­ту­ре это дело рас­про­стра­нен­ное. Стащил же Федор Сологуб сти­хо­тво­ре­ние «Пчелка» у Зинаиды Гиппиус. Известно его соб­ствен­ное выска­зы­ва­ние: «…не хоро­шо тому, у кого берут, и недур­но тому, кто берет». Он же впо­след­ствии напи­шет: «Я когда что-нибудь воро­вал – нико­гда печат­но не ука­зы­вал источ­ни­ков… И забав­но, что меня не мог­ли ули­чить в пла­ги­а­те».

Главный вопрос, види­мо, заклю­ча­ет­ся в том, что пере­дел­ка долж­на пре­вос­хо­дить пере­де­лы­ва­е­мое по силе. Иначе она и бес­смыс­лен­на, и постыд­на.

***
Штамп – есть штамп, чего тут спо­рить. При этом изна­чаль­но он может быть даже ори­ги­наль­ной фигу­рой речи. К при­ме­ру, Фета руга­ли за черес­чур сме­лую образ­ность, когда он писал о «слад­ко­звуч­ном ручье». Критики на мыло изо­шли, кри­ча: «Он что туда, сахар сыпал»! Вот толь­ко после Фета писать так уже невоз­мож­но. Это будет непро­хо­ди­мой пош­ло­стью.
Но встре­ча­ет­ся штамп как наро­чи­тый при­ем (так назы­ва­е­мый «пере­вер­ну­тый штамп»). Это уже фигу­ры выс­ше­го пило­та­жа. В голо­ву при­хо­дит стих Юрия Шестакова «Аленький цве­то­чек»:

Взошел под­снеж­ник на про­та­лин­ке,
Расправил белый свой наряд,
Но алая взо­шла заря
И стал цве­ток цве­точ­ком алень­ким.

Сдержи поры­ви­стую лас­ку,
Лесное чудо не сорви!
И пла­мя неж­ное зари
Забытую напом­нит сказ­ку.

Может, при­мер и не очень яркий, но нагляд­но иллю­стри­ру­ю­щий сам при­ем. Непроходимый штамп «алень­кий цве­то­чек» может зажить пол­но­цен­ной жиз­нью при опре­де­лен­ном пово­ро­те, совер­шен­ном авто­ром.

Или стро­фа Бориса Орлова:

Листопад пла­ни­ру­ет во рвы,
Ветер – и над­смотр­щик, и погон­щик.
Самородки золо­той лист­вы
Намывает дождь в осен­ней роще.

Уже после Пушкина о золо­те осен­ней лист­вы слу­шать невоз­мож­но. Но такое золо­то, как здесь, оправ­да­но и пода­но так, как до это­го поэта никто не пода­вал. В этом и есть малень­кое поэ­ти­че­ское чудо.

***
Борис Пастернак:

Я про­пал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум пого­ни,
Мне нару­жу ходу нет.

Темный лес и берег пру­да,
Ели сва­лен­ной брев­но.
Путь отре­зан ото­всю­ду.
Будь что будет, все рав­но.

Что же сде­лал я за пакость,
Я убий­ца и зло­дей?
Я весь мир заста­вил пла­кать
Над кра­сой зем­ли моей.

Но и так, почти у гро­ба,
Верю я, при­дет пора –
Силу под­ло­сти и зло­бы
Одолеет дух добра.

Владимир Набоков:

Какое сде­лал я дур­ное дело,
и я ли раз­вра­ти­тель и зло­дей,
я, застав­ля­ю­щий меч­тать мир целый
о бед­ной девоч­ке моей?

О, знаю я, меня боят­ся люди,
и жгут таких, как я, за вол­шеб­ство,
и, как от яда в полом изу­мру­де,
мрут от искус­ства мое­го.

Но как забав­но, что в кон­це абза­ца,
кор­рек­то­ру и веку вопре­ки,
тень рус­ской вет­ки будет коле­бать­ся
на мра­мо­ре моей руки.

Оба сти­ха напи­са­ны в одном (59-ом) году. Слабый поэт напи­сал паро­дию на выда­ю­ще­го­ся, него­дуя, будучи выда­ю­щим­ся про­за­и­ком, на полу­че­ние Нобелевской пре­мии сла­бым про­за­и­ком. И сде­лал это в жан­ре, в кото­ром зна­чи­тель­но усту­па­ет объ­ек­ту сво­ей паро­дии.
Забавно!

***
Максим Грановский напи­сал сти­хо­тво­ре­ние, в кото­ром зву­чат такие стро­ки:

Ты гово­ри­ла мне шутя,
Что я, как Лорка.
О, бли­зо­ру­кая моя!
Ты даль­но­зор­ка!

Тебе мере­щи­лась семья,
А мне раз­лу­ка.
Как даль­но­зор­кая моя,
Ты бли­зо­ру­ка!

Прием не новый, но эффект­ный. Вид оксю­мо­ро­на. Вспомнились строч­ки из сти­хо­тво­ре­ния Бориса Слуцкого:

За тяже­лую лег­кость – истре­би­те­ля или эсмин­ца –
С пово­ро­та­ми, схо­жи­ми с обо­ро­том Земли…

За лег­кую тяжесть – луча или вет­ра –
Полюбил, когда стал выхо­дить посте­пен­но в тираж…

***
В 1966 году, после смер­ти Ахматовой, из ее дачи в Комарово хоте­ли сде­лать музей, но кон­струк­ция дома – малень­ко­го, с тем­ны­ми кори­до­ра­ми, – для это­го не годи­лась. Поэтому мебель при­стро­и­ли в раз­лич­ные фон­ды (зна­ме­ни­тое ахма­тов­ское крес­ло с высо­кой спин­кой хра­нит­ся в Фонтанном доме), а дачу про­дол­жи­ли сда­вать писа­те­лям. После Ахматовой здесь посе­лил­ся Глеб Семенов и жил где-то до нача­ла 70‑х. Хотя Глеб Сергеевич не мог бы назвать­ся круп­ным поэтом, но у него был уди­ви­тель­ный поэ­ти­че­ский слух. В его лито зани­ма­лись Александр Кушнер, Нонна Слепакова, Глеб Горбовский… Об ахма­тов­ской буд­ке у Семенова есть уди­ви­тель­но лири­че­ские, «дожд­ли­вые» стро­ки:

Шум дождя на веран­де,
лето, дач­ный сезон.
Сколько там не гор­лань­те,
я дождем обне­сен.
Я дождем забор­мо­чен,
мне совсем не до вас.
Да и весел не очень
я, навер­но, сей­час
Шум дождя на веран­де,
каж­до­днев­ный недуг
Никаких нет гаран­тий,
что раз­вед­рит­ся вдруг
Ни малей­шей отсроч­ки.
Так что, брат, не ершись!
Недописаны строч­ки,
недо­ду­ма­на жизнь.
Шум дождя на веран­де
до кон­ца моих дней
Напоследок свар­гань­те
кофе мне почер­ней

Или нет, пого­ди­те,
луч­ше сам я сва­рю.
Вы со мной поси­ди­те,
я на вас посмот­рю.

У Галины Гампер, уче­ни­цы Глеба Семенова, есть сти­хо­тво­ре­ние, напи­сан­ное в тот же раз­мер и при­мер­но с таким же «непо­год­ным» настро­е­ни­ем, как и у учи­те­ля, так­же посвя­щен­ное ахма­тов­ской даче, а точ­нее, поэту Вадиму Халуповичу, в 80‑х ее сни­мав­ше­му

Уж кото­рые сут­ки
Ветер мечет и рвет,
Здесь, в ахма­тов­ской буд­ке,
Мой при­я­тель живет.
Мне его не хва­та­ет,
Как пера и све­чи,
У него завы­ва­ет
Дикий ветер в печи.
Так гудит, при­чи­та­ет,
Так корит за гре­хи…
Друг на память чита­ет
И чита­ет сти­хи.
Сам стро­га­ет лучи­ну,
Подливает вина.
Здесь не нам бы по чину,
Да не наша вина.

Тут, мне кажет­ся, Галина Сергеевна ухва­ти­ла очень важ­ный момент, общий, навер­ное, для всех посто­яль­цев ахма­тов­ской буд­ки – одно­вре­мен­ное чув­ство нелов­ко­сти: «здесь не нам бы по чину…», и совер­шен­но дет­ский вос­торг от тако­го подар­ка судь­бы: «…да не наша вина».

***

Из нед­ра созна­нья, со дна лаби­рин­та
Теснятся виде­нья тол­пой оро­бе­лой…
И стих рас­цве­та­ет цвет­ком гиа­цин­та,
Холодный, души­стый и белый –

писал Волошин о рож­де­нии сти­ха. Трудно писал, обсто­я­тель­но, каж­дый зако­уло­чек души ощу­пы­вая. А Вячеслав Лейкин взял, и гени­аль­но загнул мол­ние­нос­ную без­де­ли­цу:

«Видал мин­дал?» – спро­сил Пахом.
Так начи­на­ют жить сти­хом.

И она ока­за­лась гораз­до инте­рес­нее и глуб­же.

***
Ахеян, в тва­рей пре­вра­щен­ных,
Минерва вновь тво­рит людь­ми:
Осклабясь, Пифагор дивит­ся,
Что мне­ние его сбы­ло­ся,
Что зрит он пре­се­ле­нье душ:
Гомер из стре­ко­зы исхо­дит
И гро­мо­глас­ным, слад­ким пеньем
Не баснь, но исти­ну поет.

Писал в 1874 году в оде «На при­об­ре­те­ние Крыма» Гавриила Державин, пора­зи­тель­но пред­вос­хи­тив Николая Заболоцкого, задол­го до него взяв очень тон­кую и весь­ма инди­ви­ду­аль­ную инто­на­цию. 

Из кни­ги Алексея Ахматова “Моего ума дело”