Алексей Ахматов. «Трагичен ли гений?» О Геннадии Григорьеве

Эта ста­тья гото­ви­лась спе­ци­аль­но для жур­на­ла «Звезда», одна­ко, уже на ста­дии верст­ки обна­ру­жи­лось, что покой­ный (глав­ный герой это­го рас­ска­за) любил Виктора Топорова, кото­ро­го не любят в редак­ции, и очень не любил Иосифа Бродского, кото­ро­го редак­ция бого­тво­рит. Статью сня­ли. Ну и лад­но, не сожгли же! По край­ней мере, ее мож­но про­чи­тать теперь здесь.

В 1992 году умер талант­ли­вый поэт, и, как утвер­жда­ли пра­во­охра­ни­тель­ные орга­ны, дебо­шир, Олег Григорьев. Поговаривали, что имен­но воз­ро­дил жанр корот­ких стиш­ков в сти­ле чер­но­го юмо­ра. Во вся­ком слу­чае, автор­ство стра­шил­ки про сан­тех­ни­ка Петрова точ­но при­над­ле­жит ему. После ухо­да Олега в лите­ра­тур­ных кру­гах заго­во­ри­ли о нем шепо­том и с почте­ни­ем. Многие ста­ли назы­вать себя его близ­ким дру­зья­ми. И вдруг, тор­же­ствен­ную тиши­ну нару­шил рез­кий голос, про­зву­чав­ший в ресто­ране не сго­рев­ше­го еще тогда Союза писа­те­лей:

Вновь поэт, не допив, не доспо­рив,
Взял и смыл­ся за грань бытия.
Это ж пло­хо, что умер Григорьев…
Хорошо, что Олег, а не я!

Автором этих строк был поэт, на мой взгляд, более талант­ли­вый, — Геннадий Григорьев, пере­жив­ший сво­е­го одно­фа­миль­ца на пят­на­дцать лет. Так же, как и Олег, он любил горя­чи­тель­ные напит­ки  и обра­щал на себя вни­ма­ние сво­им экс­тра­ва­гант­ным пове­де­ни­ем.

— Умер не то что­бы мой друг, а про­сто чело­век, суще­ство­вав­ший парал­лель­но мне, — гово­рил об Олеге Геннадий, нали­вая в ста­кан порт­вейн. — Рассказывать о нем бес­смыс­лен­но, пото­му что рев­ни­вые мить­ки и вся­кие (после­до­вал ряд фами­лий), кото­рые рань­ше на порог его не пус­ка­ли, а сей­час к нему при­ли­па­ют, про­сто побьют меня. Мы-то с Олегом пони­ма­ли все и поэто­му раз­бе­га­лись в жиз­ни. Когда я об этой смер­ти узнал, я ужас­нул­ся и напи­сал эти стро­ки.
…Я даже сло­во «эпи­та­фия» про­из­но­сить не хочу… В общем, Олег бы поце­ло­вал меня за это сти­хо­тво­ре­ние, в щеч­ку!

В этой фра­зе — весь Гена.
Сказать о нем: «Ради крас­но­го слов­ца не пожа­ле­ет и отца», зна­чит не ска­зать ниче­го. Ради сло­ва Григорьев не жалел нико­го, и себя в том чис­ле. Разве это не выда­ет в чело­ве­ке поэта?

Для Григорьева (Геннадия, — теперь речь пой­дет толь­ко о нем) сло­во было и в нача­ле, и в сере­дине, и с уве­рен­но­стью мож­но ска­зать — в кон­це.

Поэтому я поду­мал, что луч­ше все­го рас­ска­зы­вать о себе может он сам, и решил постро­ить эту ста­тью на том, что запом­нил и взял из сво­их интер­вью с ним, а нако­пи­лось их за чет­верть века наше­го зна­ком­ства нема­ло.

Как-то он ска­зал о себе: «Если я напи­шу когда-нибудь мему­ар­ный авто­био­гра­фи­че­ский роман, он будет назы­вать­ся: “Человек сло­ва”».
Надо под­черк­нуть, что со сло­вом он не рас­ста­вал­ся нико­гда. Даже когда не писал.

— Я тут в исте­ри­ку впал, — гово­рил он. — Все посто­ян­но спра­ши­ва­ют: «Ну что ты пишешь, пишешь, пишешь и пишешь?..» Я отве­чаю: «Ну и что, я же ниче­го не про­шу! Ну не печа­тай­те меня, не кор­ми­те, не давай­те денег, но дай­те воз­мож­ность писать». — И доба­вил: — Я поэто­му в лес люб­лю ходить. Я там гово­рю сам с собой, гово­рю, гово­рю, гово­рю…

К смер­ти Григорьев отно­сил­ся бес­страш­но. Даже как-то гру­бо­ва­то-неува­жи­тель­но. И к сво­ей, и к чужой. Продолжая тему эпи­та­фий, невоз­мож­но не вспом­нить, как Гена при­знал­ся, что когда умер Бродский, ему сра­зу полег­ча­ло и он ощу­тил эйфо­рию, как буд­то его какой-то черт отпу­стил. Ему было настоль­ко весе­ло, что он напи­сал око­ло соро­ка сти­хо­тво­ре­ний. Он ходил всю­ду и гово­рил людям: «Какой празд­ник! Иосиф отпра­вил­ся в луч­ший мир. Ему нако­нец-то будет хоро­шо. А то он несчаст­ный так стра­дал. Человек без все­го. Без язы­ка, без роди­ны».

— Нобелевский лау­ре­ат… — сокру­шал­ся Григорьев, — он же пони­мал, что не по заслу­гам. Ведь вся эта огром­ная, так назы­ва­е­мая диас­по­ра брод­ская, она же так жда­ла, что Иосиф при­е­дет, что, как обе­щал, умрет на Васильевском ост­ро­ве. Все в сле­зах ходи­ли. А я взял и сти­шок такой дурац­кий напи­сал:

Нас одних в России бро­сив
На съе­де­нье, так ска­зать,
На Васильевский Иосиф
Не при­е­дет уми­рать.
Продолжаются раз­бор­ки,
Нечисть пра­вит кар­на­вал.
А поэт усоп в Нью Йорке.
Надинамил, об…ал.

— Говорят о Бродском как о питер­ском поэте. А ведь сей­час мало кто зна­ет насто­я­щее дре­во ленин­град­ской поэ­зии. Забыли таких заме­ча­тель­ных поэтов: Михайлова, Брауна, Гитовича. Вот у них надо учит­ся, а не у Бродского. Он ведь заго­во­рил­ся до того, что не понял, на каком язы­ке гово­рит.

Теперь в Петербурге вооб­ще мно­го хоро­ших, но нико­му не нуж­ных поэтов. Например, Знаменская, Левитан и дру­гие. Эти люди, научи­лись риф­мо­вать, вро­де какую-то дурь из себя лири­че­скую выплес­ки­вать, но так и не вышли на насто­я­щую рабо­ту со сло­вом. Они не могут взять и напи­сать про­зу, не могут напи­сать сце­на­рий или кросс­ворд.

— Но подо­жди — пыта­юсь про­яс­нить я — это же раз­ные жан­ры.

— Да они ведь не уме­ют рабо­тать со сло­вом и с бук­ва­ми, в при­ми­тив­ном смыс­ле, то есть, менять бук­вы места­ми и полу­чать нечто совер­шен­но иное. Составлять ана­грам­мы, напри­мер.

— Расскажи про свои ана­грам­мы, — под­на­чи­ваю, — это ведь слож­нее палин­дро­мо­нов. (Анаграмма это древ­нее искус­ство: состав­ле­ние из букв име­ни и фами­лии новых слов).

— Это дей­стви­тель­но гораз­до слож­нее палин­дро­мов, — с гор­до­стью под­хва­ты­ва­ет Григорьев. — Я состав­ляю ана­грам­мы чест­но, т. е. со все­ми бук­ва­ми, какие есть в сло­ве. Вот беру, напри­мер: Виктор Степанович Черномырдин, пере­та­со­вы­ваю бук­вы, как кар­ты в коло­де, и полу­чаю анар­гам­ма­ци­он­ную пози­цию: «Просмердит вет­чи­на рыноч­ни­ков». Можешь про­ве­рить. Все бук­вы на месте. И Александр Глебович Невзоров точ­но укла­ды­ва­ет­ся в ана­грам­му: «Человек засран, в говне бро­дил». Однажды ком­пью­тер­щи­ки со мной заспо­ри­ли, что, мол, маши­на может обра­бо­тать все вари­ан­ты и выдать то же самое быст­рее и точ­нее. Ничего у них не вышло!!! Я побе­дил ком­пью­тер. Машина выда­ет бес­смыс­ли­цу. Она не в состо­я­нии понять, как нуж­но это делать, где какие паде­жи, флек­сии. Делает это тупо и непра­виль­но. У меня око­ло ста ана­грамм. Иногда полу­ча­ют­ся совер­шен­но неожи­дан­ные. И зна­ешь — это точ­ная харак­те­ри­сти­ка чело­ве­ка, его скры­тое имя, кото­рое нуж­но уви­деть. Получается, что я рас­кры­ваю его душу, поэто­му мно­гие из ана­грамм я не пуб­ли­кую без согла­сия того, о ком напи­сал. Но не все­гда. Вот был у нас такой быв­ший пред­се­да­тель Союза писа­те­лей, дра­ма­тург, он за гра­ни­цу сей­час свин­тил… Владимир Константинович Арро, так вот про него у меня полу­чи­лось так: «Он чинов­ник или автор драм».

— А на само­го себя сочи­нял?

— Ну, Геннадий Анатольевич Григорьев — очень слож­ное соче­та­ние букв, — наду­ва­ет­ся Гена. — Многие за это бра­лись и гово­ри­ли, что ниче­го пут­но­го из это­го не вый­дет. Но я как-то сидел — и в голо­ву само как бы свер­ху мне спу­сти­лось: «Трагичен ли гений? Верь в огонь ада!» Анаграммирование чело­ве­ка, по сути, — про­ни­зы­ва­ние его все­го насквозь, как рент­ге­ном. Вплоть до пред­ска­за­ния буду­ще­го. Это мои игруш­ки! Ведь извест­но, что имя ведет по жиз­ни, опре­де­ля­ет судь­бу и харак­тер чело­ве­ка. Известно, что жен­щи­на, выхо­дя замуж и меняя фами­лию, меня­ет­ся ино­гда кар­ди­наль­но, как вор, полу­чая клич­ку или лите­ра­тор, беря псев­до­ним. Например, я ана­грам­ми­ро­вал Михаила Давыдовича Гурвича — выхо­ди­ло, что он поэт с бле­стя­щим буду­щим. А он взял псев­до­ним Михаил Яснов — и все, судь­ба изме­ни­лась!

Печататься Григорьев начал рано, лет с деся­ти. Его сти­хи о поле­тах совет­ских кос­мо­нав­тов пуб­ли­ко­ва­ли «Искорка», «Костер», «Пионерская прав­да», «Пионер», всех не пере­честь. Говорят, сам Фидель Кастро дер­жал его на руках, когда, при­е­хав в Ленинград с офи­ци­аль­ным визи­том, услы­шал из уст ребен­ка такие стро­ки:

Мальчишка три­на­дца­ти­лет­ний с вин­тов­кой через пле­чо
Шагал защи­щать Кубу рядом с боро­да­чом.

Потом нача­лась эра «Сайгона». Полоса непе­ча­та­ния. Противостояния офи­ци­аль­ной лите­ра­ту­ре, и в то же вре­мя не при­ня­тие дис­си­дент­ской поэ­зии анде­гра­ун­да, с ее необя­за­тель­но­стью, отсут­стви­ем норм и кри­те­ри­ев.

Григорьев так объ­яс­нил свои худо­же­ствен­ные прин­ци­пы:
— Я чело­век выстре­ла, мне важ­на не мета­фо­ра, кото­рую все видят, мне важен выстрел, и я — стре­ляю. Это моя боль. А когда я пони­маю, что я стре­ляю вхо­ло­стую и не пада­ют те, в кого стре­ляю… зна­чит у меня что-то не полу­чи­лось. Вообще меня мало инте­ре­су­ет поэ­зия… мета­фор­ная, у исто­ков кото­рой сто­я­ли Мандельштам, Пастернак и дру­гие. Первый-то, конеч­но, покру­че был.

— Но ведь каж­дый из них шел сво­им путем в рус­ской поэ­зии, и делал свои откры­тия. На этих путях все исчер­па­но? — спра­ши­ваю я.

— В забо­ях, на руд­ни­ках еще что-то оста­лось. Золотишко кое-где есть. Поэтому туда еще ходят. Ищи и ты, а я руб­лю глав­ный тун­нель. Меня золо­то не инте­ре­су­ет.

— А что ищешь ты?

— Свет! Только свет. Вот Вознесенский гово­рит: «Кому-то надо быть истоп­ни­ком». Придумал тоже: «мать — тьма». Ну и что?! Русский народ мил­ли­он таких вещей при­ду­мал. Неинтересно это. Евгений Александрович куда боль­ше поста­рал­ся, но и он тоже пора­же­нец. Я не поли­тик, мне напле­вать на то, что сей­час про­ис­хо­дит, но мне боль­но и обид­но, что закон­чи­лась – Русская Литература. Мое поко­ле­ние потер­пе­ло кру­ше­ние. Ведь мы все про­счи­та­ли как в шах­ма­тах. Мы про­счи­та­ли, как бы было бы, если бы не было ком­му­ни­стов. И — про­иг­ра­ли. Ничего не ста­ло. И лите­ра­ту­ры.

— А что же оста­лось?

— Не знаю. Может быть, этот город.

Я его очень люб­лю дере­вен­щи­ков и нико­гда не ста­ну дере­вен­ским поэтом, со все­ми эти­ми изба­ми, берез­ка­ми, пла­точ­ка­ми. Не пото­му что это­го не пони­маю. Оно мне тоже доро­го, но этот город, этот Питер — это все мое. Мое! Береговая линия Финского зали­ва — линия моей судь­бы. Ее лома­ли, да не поло­ма­ли.

И он вне­зап­но заде­кла­ми­ро­вал:

Окушки тере­би­ли кукан,
Но кле­ва­ло все хуже и хуже.
И вне­зап­но дре­му­чий туман
Поднялся над Маркизовой лужей.

— Эти места очень любил Леонид Андреев, один из луч­ших писа­те­лей.

Может отто­го, что Геннадий Григорьев не раз был бли­зок к смер­ти, об ухо­де сво­их дру­зей-поэтов он писал с юмо­ром, кото­рый ино­гда казал­ся цинич­ным. Так уже на Григорьевских похо­ро­нах кто-то про­чел мне его эпи­та­фию на смерть Виктора Кривулина:

Жил поэт, ска­кал в при­прыж­ку,
Поднимал с доро­ги пыль,
И под гро­бо­вую крыш­ку
Прихватил с собой костыль.

Когда, лет десять назад зашла речь о его соб­ствен­ной смер­ти, Гена сде­лал такое при­зна­ние:

— За послед­ние годы у меня было пять суи­ци­док. Они были доста­точ­но смеш­ны­ми, пото­му что, когда я вешал­ся — сло­мал коп­чик, когда бро­сал­ся под поезд — спо­ткнул­ся, раз­бил себе лоб и теперь у меня шрам у вис­ка. И так далее. Это все было из-за люб­ви, конеч­но. Наверное, я это заслу­жил. А вооб­ще… Я же вижу, если смерть меня не берет, зна­чит, надо пожить. Вообще не знаю, есть ли раз­ни­ца меж­ду жиз­нью и смер­тью. Ну, в кон­це, навер­ное, будет немно­го боль­но… какой-то кусо­чек… пер­вый момент, а там будет какая-то дру­гая жизнь.

— Ну а как же Бог? Ты когда на само­убий­ства поку­шал­ся, не думал об ответ­ствен­но­сти? — спро­сил я.

— При чем здесь Бог, Леша?

— Как при чем, а на что же ты после смер­ти рас­счи­ты­ва­ешь?

— Ну на что может рас­счи­ты­вать после смер­ти нор­маль­ный гений?

— ???

— На вос­кре­ше­ние, конеч­но! Понимаешь, мно­гие вооб­ще удив­ля­ют­ся, что я не умер. Многие пред­ре­ка­ли, что я сопьюсь, про­па­ду. На меня ниче­го не дей­ство­ва­ло! Я в два­дцать лет в ресто­ране Союза писа­те­лей уже под­да­вал. Меня по-насто­я­ще­му учи­ли пить, по-писа­тель­ски, так ска­зать, заме­ча­тель­ные люди: Даниил Натанович Аль и Евгений Васильевич Кутузов, вос­пи­тав­шие ряд бле­стя­щих про­за­и­ков. Но спить­ся у меня не полу­чи­лось. Я здо­ров, у меня ниче­го не болит. Я сно­ва могу стать кра­си­вым, мне, в кон­це кон­цов, не сто лет. Может, я сума­сшед­ший, может меня с Охапкиным надо поса­дить в сума­сшед­ший дом в одну каме­ру?.. Нет, меня нель­зя сажать! У меня есть голо­ва, у меня есть руки, у меня есть Талант. У меня есть все! Единственное, о чем жалею, что не умею петь и рисо­вать. Все осталь­ное могу. И любовь к этой жиз­ни у меня есть. Окаянная и отча­ян­ная!

Его смерть заста­ла врас­плох нас всех, но толь­ко не его. Хотя он ее не при­ни­мал все­рьез — все­гда был готов к ней. Жил прак­ти­че­ски без быта. В пря­мом смыс­ле. В его одно­ком­нат­ной квар­ти­ре на Черной Речке (той самой, Пушкинской реч­ке) не было ни ван­ны, ни туа­ле­та. В послед­ние годы не было даже кро­ва­ти. Он спал на полу, на голом мат­ра­се. И вовсе не пото­му, что не было воз­мож­но­сти. Он мог зара­бо­тать, у него было нема­ло заказ­чи­ков и пред­ло­же­ний. Ему про­сто ниче­го это­го было не надо. Кажется, Филонов гово­рил, что для жиз­ни ему нуж­ны три вещи: чай, крас­ки и табак. Если поме­нять чай на вино, а крас­ки на чер­ни­ла, то Григорьеву нуж­но было не боль­ше. И все-таки, он был очень живой чело­век. И сти­хи его пора­зи­тель­но живые. Свидетельство тому его «Завещание»:

А что я остав­лю, когда я уйду,
Чем имя в потом­ках про­слав­лю?
Наследства не будет. Имейте в виду –
Я вам ниче­го не остав­лю.

И берег бал­тий­ский, и крым­ский при­бой,
И мач­ту, и парус на мачте –
Я весь этот свет заби­раю с собой.
Живите без све­та и – плачь­те!

Написал и так же, как пер­со­наж эпи­та­фии на нобе­лев­ско­го лау­ре­а­та, обма­нул­ся. Он оста­вил нам един­ствен­ное, чем обла­дал — все свои сти­хи. И мы совсем не бед­ные наслед­ни­ки!