Алексей Машевский. “История продолжается”

Известно, что в кон­це ХХ века исто­рия чуть было не кон­чи­лась. Я сей­час имею в виду даже не реаль­ную угро­зу ядер­но­го столк­но­ве­ния сверх­дер­жав, а пост­мо­дер­нист­ский про­гноз Фукиямы, яко­бы обна­ру­жив­ше­го, что все новое уже напи­са­но, при­ду­ма­но, внед­ре­но. Многим это понра­ви­лось. Еще бы, ведь в рам­ках подоб­ной уста­нов­ки даже неудоб­но было ста­вить вопрос о талан­те, истине или каких-то там гро­мозд­ких цен­но­стях. Зато как лег­ко ста­ло без­от­вет­ствен­но играть, пере­став­лять куби­ки “раз­ва­лив­шей­ся” куль­ту­ры, выкла­ды­вать паз­лы из преж­них сим­во­лов духа, дистан­ци­ро­вать­ся от любых утвер­жде­ний, ино­гда полу­чая на эти “про­ек­ты” вполне солид­ные гран­ты. Теперь не полу­ча­ет­ся: все скуч­нее от тоталь­ной цитат­ной иро­нии, все небла­го­дар­нее пуб­ли­ка, все раз­об­щен­нее неко­гда спло­чен­ная коман­да име­ни Делёза, Лиотара и Бодрийара. В худо­же­ствен­ной прак­ти­ке, рав­но как в самой жиз­ни обще­ства, про­ис­хо­дит пере­ход на совсем иные ори­ен­ти­ры. И, хотя в дета­лях пока разо­брать­ся труд­но, кое-что уже замет­но. Вот об этом “кое-чем” и пого­во­рим.

Не пре­тен­дуя на пол­но­ту и тоталь­ность опи­са­ния, я поде­люсь здесь лишь сво­и­ми инту­и­ци­я­ми, свя­зан­ны­ми с твор­че­ством трех совре­мен­ных поэтов, чья извест­ность не рас­про­стра­ня­ет­ся за пре­де­лы узко­го кру­га цени­те­лей (а при сего­дняш­нем пла­чев­ном состо­я­нии ком­му­ни­ка­ций, про­во­дя­щих куль­тур­но зна­чи­мую инфор­ма­цию, ино­гда и неиз­вест­ных вовсе). Мой выбор пал на двух питер­цев — Алексея Пурина и Ирину Знаменскую и одну моск­вич­ку — Олесю Николаеву. Список мог бы быть рас­ши­рен, про­ана­ли­зи­ро­ва­ны сти­хо­тво­ре­ния, создан­ные за послед­ние 10—15 лет. Но тогда это было бы уже не эссе, а иссле­до­ва­ние, для кото­ро­го еще не при­шло вре­мя. Мне пред­став­ля­ет­ся осо­бен­но зна­чи­мым, что взя­тые почти наугад книж­ки этих поэтов, вышед­шие в Петербурге на рубе­же ХX и XXI веков (соот­вет­ствен­но “Созвездие рыб”, “Глаз вопи­ю­ще­го” и “Amor Fati”), про­чи­тан­ные одна за дру­гой, как бы друг на дру­га нало­жен­ные, убеж­да­ют: поэ­зия есть, она нику­да не делась, и, может быть, как раз сей­час нахо­дит­ся на подъ­еме, повто­ряя с завид­ной пери­о­дич­но­стью пору­беж­ную ситу­а­цию “золо­то­го” и “сереб­ря­но­го” веков. Тут нет, есте­ствен­но, гаран­тий, есть пред­чув­ствие.

Как ни стран­но, пред­чув­ствие это воз­ни­ка­ет на фоне неуте­ши­тель­ных раз­ду­мий самих лири­ков о нуж­но­сти и внят­но­сти их твор­че­ства для совре­мен­но­го чита­те­ля. Тема “поэта и тол­пы” сно­ва нын­че в моде, но в осо­бом, не роман­ти­че­ском пре­лом­ле­нии. Ирина Знаменская пишет:

Я, как ребе­нок, знать хочу, что это
Все кон­чит­ся одним весе­лым пиром,
Где с краю будет место для поэта,
Почти в две­рях меж кух­ней и сор­ти­ром.

И пусть бру­таль­ность лек­си­ки не вво­дит в заблуж­де­ние: здесь обыг­ры­ва­ет­ся мотив Баратынского с его “Недоноском”, “Последним поэтом”, с ощу­ще­ни­ем “почти ненуж­ной рабо­ты” пера, с рас­те­рян­но­стью и попыт­кой сохра­нить досто­ин­ство, даже если “глаз вопи­ю­ще­го” (то есть про­ро­ка) под­бит. Алексей Пурин при­зна­ет­ся: “Нас мно­го: нас может быть двое — / с мяу­ча­щим адом во рту…” “И у Эрота облу­пил­ся нос, и с Орфея осы­па­лась позо­ло­та…” — ста­вит диа­гноз Олеся Николаева.

Вообще, для совре­мен­ных “про­ро­ков” харак­тер­но ощу­ще­ние некой “стыд­но­сти” их про­ро­че­ско­го заня­тия или хотя бы пол­ной его бес­пер­спек­тив­но­сти. Еще и пото­му, что “певу­чий труд” никак не выде­лен из сфе­ры иных зем­ных забот, не про­ти­во­по­став­лен ей. В сти­хо­тво­ре­нии “Гадание” Олеси Николаевой “лите­ра­тур­ная сла­ва”, кру­тя­щи­е­ся в созна­нии стро­ки из Державина (“Я червь — я Бог”) вели­ко­леп­но меша­ют­ся с ого­род­ны­ми дела­ми, копа­ни­ем зем­ли, раз­гля­ды­ва­ни­ем реаль­ных дож­де­вых чер­вей и жаб. Дана харак­тер­ная деталь: куп­лен­ная в Неаполе шляп­ка (то есть вещь, сво­им ита­льян­ско-экзо­ти­че­ским про­ис­хож­де­ни­ем как бы наде­лен­ная повы­шен­ной цен­но­стью) пове­ше­на на дач­ный забор (сле­до­ва­тель­но, урав­не­на в пра­вах с лопа­той, с выдер­ги­ва­е­мы­ми из поч­вы ста­ры­ми кор­ня­ми). В пере­во­де с поэ­ти­че­ско­го язы­ка на обы­ден­ный пони­май так: зем­ле­дель­че­ская, да и вооб­ще любая дру­гая рабо­та не хуже, не ниже так назы­ва­е­мо­го твор­че­ства. Это, конеч­но, прин­ци­пи­аль­но анти­ро­ман­ти­че­ская пози­ция.

И послед­ние ста­нут пер­вы­ми… Как ни стран­но, хоть в пра­во­слав­ных (Олеся Николаева), хоть в агно­сти­че­ских (Пурин) пре­лом­ле­ни­ях совре­мен­ная поэ­зия толь­ко и дела­ет, что тол­ку­ет о биб­лей­ских исти­нах. В этом мире, где все насто­я­щее (любовь, твор­че­ство, вера) вполне бес­смыс­лен­но, я бы ска­зал высо­ко-бес­смыс­лен­но, под­лин­ны­ми заступ­ни­ка­ми ока­зы­ва­ют­ся самые сла­бые, ущерб­ные. Именно им даны таин­ствен­ные, несо­из­ме­ри­мые с посту­пью “желез­но­го века” силы. Таков болез­ный один­на­дца­ти­лет­ний маль­чик Петя, меч­та­ю­щий стать “при­ро­дой, дере­вом, сне­гом” (Олеся Николаева), тако­вы же ноч­ные браж­ни­ки и сов­ки, в кото­рых пре­вра­ща­ют­ся заго­во­рен­ные любо­вью зло и ярость мира (заме­ча­тель­ное сти­хо­тво­ре­ние “Письмо в Армению” Ирины Знаменской), тако­ва даро­вая, слу­чай­ная, дра­го­цен­ная неж­ность горя­че­го тела — чужо­го тела, пре­об­ра­жа­ю­щая хаос полу­су­ще­ство­ва­ний в сти­хах Алексея Пурина. “Блаженны нищие духом…” Читая сти­хи наших совре­мен­ни­ков, начи­на­ешь луч­ше пони­мать зага­доч­ный смысл этой дав­но зна­ко­мой фра­зы. И, кста­ти, тако­вым “нищим” видит­ся себе сам поэт.

В пред­две­рии тре­тье­го тыся­че­ле­тия, устав от само­мне­ния пози­ти­вист­ско-раци­о­на­ли­сти­че­ско­го XIX века и от мазо­хист­ски-раз­ру­ши­тель­но­го ХХ-го, созна­ние сно­ва хочет начать все зано­во. Это не пере­оцен­ка цен­но­стей, это сокра­тов­ское зна­ние соб­ствен­но­го ниче­го-не-зна­ния. “Что-то в ябло­ке позна­нья, Что и червь его не гло­жет…”, — заме­ча­ет Ирина Знаменская. Олеся Николаева иро­ни­че­ски спра­ши­ва­ет в сти­хо­тво­ре­нии “Перед зер­ка­лом”:

Может, ты веришь, что сам гени­аль­но­стью строк,
фун­да­мен­таль­ное зна­нье оста­вив в наслед­ство,
пере­жи­вешь этих хруп­ких уси­лий чер­тог,
пря­дей игру и отто­чен­ных линий кокет­ство?

Что каса­ет­ся Алексея Пурина, то он вооб­ще скло­нен счи­тать, что для чело­ве­ка нет ника­ко­го вне­те­лес­но­го, вне­плот­ско­го зна­ния. Есть лишь пони­ма­ние стра­сти, в мгно­ве­нии под­лин­но­сти ста­но­вя­щей­ся рав­ной веч­но­сти. Интересно, что на самом деле кос­вен­но речь все вре­мя идет о пре­об­ра­же­нии, о духов­ном теле. Причем здесь перед нами при­от­кры­ва­ет­ся тай­на обе­то­ва­ния: вос­кре­се­ние чело­ве­ка в его пол­но­те (“во пло­ти”) каж­дый раз про­ис­хо­дит в реаль­ном про­стран­стве люб­ви:

Все сло­ва — лишь звон­кая медь монет,
все писа­ния — ветер, про­сти.
Ничего на тре­пет­ном све­те нет,
кро­ме серд­ца в тес­ной сети
смер­то­нос­ной пло­ти: Творцу вослед
от реб­ра к бед­ру, мил­ли­о­ны лет
и все расы стис­нуть в гор­сти.

Эти сти­хи, меж­ду про­чим, сви­де­тель­ству­ют о том, что совре­мен­ное худо­же­ствен­ное созна­ние опять (в кото­рый раз, и в кото­рый раз по-ново­му) обра­ща­ет­ся к антич­но­сти. И не толь­ко на уровне зна­ков куль­ту­ры. Опыт теп­ло­го, непо­сред­ствен­но­го, телес­но­го отно­ше­ния с миром, опыт виде­ния сия­ю­щей кра­со­ты бытия неожи­дан­но допол­ня­ет­ся хри­сти­ан­ским тра­ги­че­ским ощу­ще­ни­ем невоз­мож­но­сти обла­да­ния, отож­деств­ле­ния, родо­вым про­кля­ти­ем ута­ен­но­сти, закры­то­сти от тебя мира. И винов­ник — лишь ты сам. Вот поче­му не успо­ка­и­ва­ет, не помо­га­ет ника­кое пони­ма­ние.

На самом деле, про­чи­тав кни­ги Пурина, Николаевой, Знаменской (мож­но было бы пере­чис­лить и ряд дру­гих имен), лиш­ний раз убеж­да­ешь­ся в смер­ти пост­мо­дер­низ­ма. Оказалось: нет ниче­го страш­но­го в непо­ни­ма­нии. Человек сей­час (впро­чем, как и во все иные вре­ме­на) вооб­ще мало что пони­ма­ет, но это еще не при­чи­на, что­бы исте­ри­че­ски отка­зы­вать­ся от уси­лия пони­мать, посвя­тив себя рас­кла­ды­ва­нию пасьян­сов, моза­ич­но-кол­лаж­но­му твор­че­ству, да тиней­дже­ров­ско­му бодро­му брюз­жа­нию по пово­ду кон­ца исто­рии. Она, пред­ставь­те себе, никак не хочет кон­чать­ся.

Если Пригов и… (имя им все еще леги­он) игра­ют в бури­ме, коро­тая уже закон­чив­ше­е­ся, с их точ­ки зре­ния, но поче­му-то не жела­ю­щее оста­нав­ли­вать­ся куль­тур­но-исто­ри­че­ское вре­мя, то поэтам новой вол­ны явно есть что терять. По всем их сти­хам про­бе­га­ет ток наи­выс­ше­го напря­же­ния. Оказывается, что у чело­ве­ка опять нако­пи­лось мно­же­ство вопро­сов к Создателю: “Господи, тол­пой божеств умри — и / лик пре­об­ра­жен­ный Свой яви!” (А.Пурин).

Любопытно, что живая подо­пле­ка сти­хов изме­ня­ет прин­цип цити­ро­ва­ния. Если у пост­мо­дер­ни­стов любое заим­ство­ва­ние само­цель­но, оно тор­чит колом в стро­ке, оно себя демон­стри­ру­ет (и в силу это­го ни к кому не обра­ще­но), то в сти­хах Знаменской, Николаевой, Пурина цита­ты всплы­ва­ют подоб­но озна­чен­ным чем-то лич­ным вос­по­ми­на­ни­ям, они все­гда повод для диа­ло­га. Иногда пря­мо­го, заяв­лен­но­го, как в сти­хо­тво­ре­нии Олеси Николаевой “Дорогой! Оказывается, мы живем, как пти­цы…”:

Потому, что на хол­мах Грузии — ноч­ная мгла.
Потому что все осталь­ное — толь­ко ким­вал зве­ня­щий.
Потому что Геба столь вет­ре­на, что, кор­мя орла,
про­ли­ва­ет на зем­лю кубок гро­мо­ки­пя­щий!

Иногда очень тай­но­го диа­ло­га, лишь уга­ды­ва­е­мо­го. Вот стро­фа Алексея Пурина, из кото­рой доно­сит­ся эхо строк Баратынского (“Резец, орган, кисть! счаст­лив, кто вле­ком К ним чув­ствен­ным, за грань их не сту­пая!”):

Дрожь стру­ны; гон­чар­ный круг бале­та,
крас­ный ком
в вазу пре­тво­ря­ю­щий, — и эта
буря кра­сок… Счастлив, кто вле­ком
слу­хом, зре­ньем, тре­ньем — Параклета
тре­пет­ным сил­ком!

Можно заме­тить, что и в том и в дру­гом слу­чае цита­та пре­об­ра­же­на инто­на­ци­ей, впле­те­на в кан­ву речи поэта, асси­ми­ли­ро­ва­на его голо­сом. Она воз­ни­ка­ет в тек­сте как при­по­ми­на­ние чего-то сущ­ност­но­го, важ­но­го, как связь с дру­ги­ми и через дру­гое, как сиг­наль­ный ого­нек, а не про­жек­тор, высве­чи­ва­ю­щий фило­ло­ги­че­скую осна­щен­ность авто­ра да его пре­тен­зии на ост­ро­умие.

Рассматриваемые сти­хи отли­ча­ет чер­та, еще недав­но казав­ша­я­ся для совре­мен­но­го искус­ства про­сто неумест­ной. Эти поэты, впря­мую каса­ясь тем слиш­ком пафос­ных и серьез­ных, не боят­ся выгля­деть смеш­ны­ми лишь на том осно­ва­нии, что теперь подоб­ное как-то не при­ня­то. Они спо­соб­ны решить­ся на пате­ти­ку, их созна­ние неожи­дан­но геро­ич­но.

Очень дол­го лите­ра­ту­ра ХХ века зани­ма­лась “малень­ким чело­ве­ком”, вся­че­ски осва­и­ва­ла эту тему, иска­ла ей гума­ни­сти­че­ское истол­ко­ва­ние. От чехов­ской “Палаты номер шесть” до олей­ни­ков­ских тара­ка­нов, от харм­сов­ских ста­рух до “Школы для дура­ков” Саши Соколова тянет­ся едва ли не важ­ней­шая для ХХ сто­ле­тия тра­ди­ция раз­вен­ча­ния роман­ти­че­ско­го героя. В кон­це века “малень­кий чело­век” стал сред­ней руки рус­ским интел­ли­ген­том, живу­щим общей со все­ми жиз­нью, ходя­щим на служ­бу, вос­пи­ты­ва­ю­щим детей, про­зя­ба­ю­щим в оче­ре­дях. Его част­ная, ори­ен­ти­ро­ван­ная на про­стые, обы­ден­ные радо­сти жиз­нен­ная фило­со­фия про­ти­во­сто­я­ла дур­но­му пафо­су обще­ствен­ной лжи. Поднятый на котур­ны, этот “малень­кий чело­век” дей­стви­тель­но опре­де­лял вре­мя без­вре­ме­нья, он и стал его неге­ро­ич­ным геро­ем, вот толь­ко про­ро­че­ство­вать стес­нял­ся, да боял­ся слиш­ком явно демон­стри­ро­вать свою нестан­дарт­ность и несо­гла­сие*. Как ни стран­но, баналь­ней­шая фра­за Пастернака — “быть зна­ме­ни­тым некра­си­во” — очень точ­но выра­жа­ла суть подоб­ной мен­таль­но­сти.

Теперешнему поэту такая мысль долж­на казать­ся смеш­ной. Быть зна­ме­ни­тым — преж­де все­го, невоз­мож­но, если ты, в самом деле, занят чем-то сто­я­щим. При этом пре­тен­зия на “зна­ме­ни­тость” не отме­ня­ет­ся, пото­му что избран­ный зна­ет о сво­ей избран­но­сти. Отсюда острое про­ти­во­ре­чие меж­ду про­ро­че­ской при­ро­дой высо­кой поэ­ти­че­ской речи и ее без­от­зыв­но­стью. Точнее всех этот тра­ги­че­ский ком­плекс опре­де­лил еще в XIX веке Евгений Баратынский:

Не в люд­ском шуму про­рок —
В немот­ству­ю­щей пустыне
Обретает свет высок.

Это созна­ние некой прин­ци­пи­аль­ной невоз­мож­но­сти реа­ли­зо­вать­ся в чем-то кон­крет­ном, обре­чен­но­сти на оди­но­кость все­го насто­я­ще­го (в первую оче­редь твор­че­ско­го поис­ка исти­ны и люб­ви) про­ни­зы­ва­ет сти­хи поэтов новой вол­ны, при­да­ет им эсха­то­ло­ги­че­ское зву­ча­ние. Как герой антич­ной тра­ге­дии, совре­мен­ный чело­век сно­ва лицом к лицу стал­ки­ва­ет­ся со сво­ей судь­бой. И никто отсту­пить, усту­пить не может.

Все рав­но не гла­дить льна
и рес­ниц не цело­вать:
оста­но­вит не цена —
то, что цен­ник не сорвать.
.… .… .… .…
И любовь шаль­ную пить —
то же самое, что смерть.
Пули свя­зы­ва­ет нить
лен и пышу­щую медь.
Страсть не может не убить,
жизнь не может не сго­реть.

Так пишет (вспо­ми­ная, в том чис­ле, о Пушкине) Алексей Пурин. Олеся Николаева, не ста­вя ни еди­но­го зна­ка пре­пи­на­ния (но аван­гар­дист­ский при­ем этот здесь совер­шен­но оправ­дан), под­ве­дет печаль­ный итог в сво­ем сти­хо­тво­ре­нии “Потому что”:

пото­му что голо­ва уже вся седая про­ку­ре­на кофе­ин танин
пото­му что вы все вре­мя спра­ши­ва­е­те не знаю я ниче­го
пото­му что дол­жен же хоть когда-то побыть чело­век один
пото­му что нель­зя ниче­го поде­лать чтоб люби­ли его
А Ирина Знаменская в одном из луч­ших сво­их сти­хо­тво­ре­ний ска­жет:
Все поже­ла­нья сбы­ва­ют­ся, толь­ко живи —
По-чело­ве­че­ски, толь­ко люби и жалей,
Все поже­ла­ния — от раз­де­лен­ной люб­ви
До нахож­де­нья в дыря­вом кар­мане — руб­лей.

Только люби и жалей — не сморг­ни, не пой­ми,
Что про­ис­хо­дит… Поняв, поза­будь поско­рей.
Только не тре­буй, чтоб ближ­ние были людь­ми,
Ангелами во пло­ти, толь­ко ямбо­хо­рей

В раны не вкла­ды­вай: есть на то — море и лес…
Только не жди, что губить пере­ста­нут, любя.
И не про­си ника­ких запре­дель­ных чудес,
Что не зави­сят от Господа и от тебя.

Приходится мно­го цити­ро­вать, пото­му что ина­че не понять этой свя­зи, это­го посто­ян­но уси­ли­ва­ю­ще­го­ся эмо­ци­о­наль­но­го и мыс­ли­тель­но­го напря­же­ния, это­го пора­зи­тель­но­го чув­ства вели­чай­ше­го един­ства мира, в кото­ром твоя судь­ба есть лишь выра­же­ние и отра­же­ние все­об­щей. Это и есть под­лин­ный герой: не жизнь общая, а судь­ба.

Интересно, что совре­мен­ное созна­ние при всей его ката­стро­фич­но­сти вовсе не роман­тич­но. Я уже касал­ся это­го вопро­са, сей­час же ука­жу на такую стран­ную чер­ту, каза­лось бы, про­ти­во­ре­ча­щую ощу­ще­нию себя избран­ни­ком (и в этом смыс­ле юро­ди­вым-гени­ем-отще­пен­цем-шутом-про­ро­ком), как сми­рен­ность. Во вся­ком слу­чае, готов­ность к сми­ре­нию. Это взрос­лое каче­ство, рази­тель­но отли­ча­ю­ще­е­ся от тороп­ли­вых под­рост­ко­вых попы­ток предъ­явить счет Творцу, свой­ствен­ных, напри­мер, боль­шин­ству “шести­де­сят­ни­ков” (впро­чем, одно­вре­мен­но в это­го само­го Творца не веря­щих).

Человек устал от себя, от “лич­но­сти в соб­ствен­ном соку”, даже от ее про­ек­ций на окру­жа­ю­щий мир в виде неж­но­го любо­ва­ния птич­ка­ми, бабоч­ка­ми и цве­та­ми, от стро­и­тель­ства пре­крас­ных либо наро­чи­то урод­ли­вых сло­вес­ных пира­мид, от игры в бисер. Олеся Николаева под­твер­дит: “От себя уста­ешь, как от бра­то­убий­ствен­ной роз­ни / или отло­жен­ной каз­ни… От себя уста­ешь, как от поваль­но­го и повсе­мест­но­го кра­ха”. Но это, заме­тим, не пост­мо­дер­ни­сти­че­ское пере­утом­ле­ние от куль­ту­ры и жиз­ни. Это как раз при­я­тие жиз­ни и искус­ства вне обре­ме­нен­но­сти собой.

О цен­но­стях сколь­ко угод­но мож­но рас­суж­дать, гро­мо­глас­но их про­воз­гла­шать или отри­цать, симу­ли­ро­вать их нали­чие либо отсут­ствие. Пустое дело. Есть они или нет опре­де­ля­ет­ся не жела­ни­ем оче­ред­но­го фило­со­фа, поэта, веро­учи­те­ля, но орга­ни­за­ци­ей смыс­ло­во­го про­стран­ства вос­при­я­тия мира чело­ве­ком. Если на созна­тель­ном, а чаще бес­со­зна­тель­ном уровне для меня суще­ству­ет нечто зна­чи­мое, непод­дель­ное, это струк­ту­ри­ру­ет всю жизнь, вно­сит в нее свое­об­раз­ную полюс­ность, заря­жен­ность. Отсюда воз­ни­ка­ет иерар­хия пред­по­чте­ний, сущ­ност­ные тяго­те­ния и оттал­ки­ва­ния, страсть и страх. Тогда есть что любить, чего боять­ся, за что сра­жать­ся. Эту смыс­ло­вую “раз­ность потен­ци­а­лов” души нель­зя под­де­лать. Вот поче­му, кста­ти, Бродского при всей глу­бине и вир­ту­оз­но­сти его сти­хов часто обви­ня­ли в холод­но­сти и раци­о­на­лиз­ме. Это не его вина, даже не недо­ста­ток. Просто поэт вме­сте со все­ми суще­ство­вал в про­стран­стве хао­ти­че­ском, цен­ност­но-аморф­ном, в кото­ром един­ствен­ным про­вод­ни­ком смыс­лов, един­ствен­ной само собой разу­ме­ю­щей­ся под­лин­но­стью оста­вал­ся язык, бес­ко­неч­ное архи­тек­тур­ное воз­ве­де­ние фраз, выска­зы­ва­ний, про­дол­жа­ю­щих, в сущ­но­сти, само­го выска­зы­ва­те­ля, его “я”. А вот на то, что в мир воз­вра­ща­ют­ся цен­но­сти, на то, что инди­ви­ду, нако­нец, ста­ло инте­рес­но нечто поми­мо него само­го, ука­зы­ва­ет пора­зи­тель­ная страст­ность и при­страст­ность поэ­ти­че­ских книг послед­не­го вре­ме­ни.

“Amor fati” Олеси Николаевой — любовь к скор­бям, раз­во­ра­чи­ва­ю­ща­я­ся в серии внешне нето­роп­ли­вых, как бы отстра­нен­ных, но внут­ренне очень дина­мич­ных, напря­жен­ных при­зна­ний. Одно из них — “Даже если ветер, послан­ный в край восточ­ный…”:

Никогда он меня не любил! И уже вове­ки
не полю­бит… Не лги, лука­вый, доволь­но!

“Глаз вопи­ю­ще­го” Ирины Знаменской — это, дей­стви­тель­но, глаз, взгляд, все видя­щий, все фик­си­ру­ю­щий в этом вопи­ю­щем, вопя­щем про­стран­стве внут­ри и вне тебя:

Все гнет­ся, все тре­щит и сто­нет,
Грохочет жестью на весу,
И небо с тон­ким кри­ком тонет
В раз­бу­ше­вав­шем­ся лесу.
Любовь, рва­нув отсю­да к югу,
Крушит и рушит на пути
Всю набо­лев­шую окру­гу,
Все, что не в силах уне­сти!

Ну, а “Созвездие рыб” Алексея Пурина горит такой звезд­но-ледя­ной, горя­чеч­но-сол­неч­ной стра­стью (вот имен­но не тепел, а холо­ден и тут же горяч), что сра­зу как-то труд­но подо­брать ана­ло­гии. “Форель” Кузмина? “Сестра моя жизнь” Пастернака? Не об уровне сти­хов сей­час речь — это тема осо­бо­го раз­го­во­ра (и он может ока­зать­ся неожи­дан­ным), — о миро­чув­ствии, о под­лин­но­сти вне­ро­ман­ти­че­ско­го пере­жи­ва­ния гран­ди­оз­но­сти про­ис­хо­дя­ще­го с тобой, и со все­ми:

Ах, иметь, иметь эти мед и медь —
обла­дать ими, овла­де­вать
и вла­деть!.. Похожа любовь, заметь,
на дик­тант — смя­те­нье куда девать?
Гнать — дер­жать, оби­деть — тер­петь, смот­реть…
В пау­ти­ну смерт­ную звать…

Смотрите, как упо­ко­ен­ное уже было и похо­ро­нен­ное пост­мо­дер­низ­мом искус­ство воз­ни­ка­ет вновь и вновь из небы­тия веч­но вос­кре­са­ю­щим Думузи-Адонисом. Перед нами не мумия, а дыша­щее, живое тело куль­ту­ры. Именно поэто­му, когда чита­ешь сти­хи Знаменской, Николаевой, Пурина, вспо­ми­на­ет­ся то Кузмин, то Мандельштам, то Баратынский, то Пастернак, то Пушкин, то Фет. Славное наслед­ство. Только сами поэты пони­ма­ют эту связь по-дру­го­му. Сошлюсь на Пурина, очень точ­но под­во­дя­ще­го итог закон­чив­шей­ся эпо­хи:

Не наслед­ство, нет — но уро­ки бег­ства
из угрю­мо так обсту­пив­шей сум­мы
обсто­я­тельств… Кажется, впав­шим в дет­ство,
что мерт­во искус­ство, меч­ты заум­ны,
бес­про­свет­ны сле­зы… Нас их сосед­ство
тяго­тит. — Несите же, кры­лья шум­ны!

* Тут и была ущерб­ность. Для лите­ра­ту­ры необ­хо­дим герой — в пол­ном смыс­ле это­го сло­ва, герой, спо­соб­ный бороть­ся. Потому что в поис­ке под­лин­ных цен­но­стей при­хо­дит­ся идти до кон­ца и до кон­ца их защи­щать, жерт­вуя собой. Иначе это не цен­но­сти. 

Опубликовано в жур­на­ле Арион, номер 3, 2005