***
Ах ты, птичка, красногрудый снегирёк!
Что-то в жизни всё не вдоль, а поперёк:
То ли зябнет неприкрытая спина,
То ли ноет неизбытая вина.
То ли ветер завывает слишком зло,
То ли все пути-дороги развезло.
Развезло, да подморозило слегка,
А вокруг-то – ни души, ни огонька.
Словно те, кому помочь ещё могла,
Только вот не помогла – дождём прошла,
Закружилась в круговерти суеты –
На меня теперь глядят из темноты.
Ах ты, птичка, стойкий маленький флейтист,
Согревающий собою снежный лист,
Чтобы вновь я удержалась на краю,
Просвисти простую песенку свою.
***
И хотела бы сподличать, но она говорит: «Умру!».
«Умру – говорит – а до этого прокляну.
Горькое горе, немую свою вину
Будешь ты мыкать на ледяном ветру.
Умру – говорит – и вновь прорасту, звеня,
Да хоть бы и в дуре, слабой на передок,
Или в пропойце, в бомже, отсидевшем срок,
Но не предавшем ни себя, ни меня».
А я всё гляжу, всё пытаюсь увидеть лик,
Неуловимо – изменчивый, словно жизнь.
И так пронзительно в небе кричат стрижи,
С вечностью время сшивая в единый миг.
***
Начало мая. Холодно. Светло
И ветрено. Ещё прозрачны тени,
И на асфальте битое стекло
Отбрасывает сотни отражений.
И только одуванчик золотой –
Взгляни скорей: он прямо у помойки
Пробился, жаркой силой налитой,
Такой живой и беззащитно-стойкий.
И этот мир, что весь по швам трещит,
В одном-единственном цветке весеннем
Вдруг обретает свой последний щит
И хрупкую надежду на спасенье.
***
Она говорит мне: «Я маму не заберу.
Оформляйте куда-нибудь, где будет за ней уход».
Мы сидим в ординаторской, а кажется – на ветру.
Я на травме работаю первый год.
Голос её бесцветен. Она не стара,
Но из-за привычно опущенной головы
Кажется старше. У мамы – шейка бедра,
И завтра пора снимать последние швы.
У меня всё в порядке: мне целых двадцать пять лет,
Все мои пешки нацелены на ферзей,
Я всё понимаю, на всё могу дать ответ.
Нет ни гроша, но полно надежд и друзей.
У меня – дневники, эпикриз, и, кроме того,
Надо в приёмный к пяти. А время идёт…
Я объясняю: «Ухода не будет. Не будет его.
Некому просто. Понимаете, что её ждёт?
Пролежни и пневмония в конце концов.
Может, всё-таки, заберёте маму домой?»
И краснеет пеплом подёрнутое лицо,
И она взрывается: «Господи Боже мой!
Может, подскажете, кто нас будет кормить,
Если я брошу работу и сяду с ней?
Вы понимаете? Что я могу изменить?
Много вас, умных. Один другого умней.
Муж у меня – инвалид уже много лет,
И с грудничком теперь одиночка – дочь.
А на сиделку денег попросту нет.
Вы понимаете? Некому нам помочь».
Она извиняется, потом тяжело молчит,
Долго и жадно воду из кружки пьёт,
Роется в сумке, вытаскивает ключи,
Кладёт их обратно, и, наконец, встаёт.
И я говорю: «Хорошо. Пишите отказ.
Мы всё уточним и сразу дадим вам знать.
Здесь распишитесь, пожалуйста». И первый раз
Понимаю, что ничего не могу понять.
***
Кошки приносят Богу своих мышей.
Английский бестиарий XIIIв
Кошки приносят Богу своих мышей –
Чистосердечную лепту трудов земных.
Бог гладит кошек между чутких ушей
И улыбается, благословляя их.
Слушает Бог, как мурлычут потомки Баст,
Смотрит на них сквозь клубящиеся века.
Он приютит и пушистые шубки даст,
В блюдце нальёт тёплого молока.
Пусть они ловят пришельцев из чёрных дыр –
Юрких мышей и серых зловещих крыс.
Пусть хранят урожай, украшают мир –
Тот, что над бездной капелькою повис.
Доктор Боткин
- Вы, доктор, свободны и можете нынче уйти.
Здесь небезопасно – я добрый даю вам совет.
Солдаты озлоблены, знаете. Как ни крути,
А всякое может случиться…
Ну, что значит – нет?
Вам в этом семействе, простите, какая печаль?
Как будто вы не понимаете, в чём их вина…
Мальчишка, девицы… Поверьте, мне тоже их жаль.
И мальчик болеет, увы. Но ведь это – война!
На что вам они? Они к этому сами пришли.
Погибнуть зазря вместе с ними – да это же бред!
В конце концов, вы для них сделали всё, что могли,
Вам не в чем себя упрекнуть… Почему, доктор, – нет?
Не здесь, а в столице вы стольким сегодня нужны.
Но время идёт… Говорю вам: бегите же прочь!
Скажу откровенно: они тут все обречены.
Послушайте, доктор, кому вы хотите помочь?
Не делайте глупостей! Вы же ведь сами – отец!
Я не гарантирую… Я за вас, доктор, боюсь.
Там – жизнь и свобода. А здесь… Здесь один всем конец.
Вы разве не поняли?
– Понял.
– И что?
– Остаюсь.
Старая лошадь
Ей повезло: спина седло забыла,
И шпора не тревожит потный бок.
Спокойно дремлет старая кобыла –
К ней милосерден лошадиный бог.
Есть у неё теперь покой и воля,
И тёплый кров, и чистая вода…
Что снится ей? – Ковыльное раздолье,
Неудержимый бег невесть куда?
Что снится ей в неверном лунном свете,
Когда все грани призрачно-тонки? –
Мерцание теней и ветер… ветер,
Летящий рядом наперегонки,
Мелькнувшей ветки смутная тревога,
Далёкий зов непаханых полей?..
Всё легче бег. И лунная дорога
Всё ближе, всё просторней и светлей.
***
Я люблю гостиницы. Их уют –
Просто к нам бродягам скупая жалость.
Стол и кров на время тебе дают,
И ты знаешь, сколько его осталось.
Я люблю гостиничный крепкий чай
И случайно купленное печенье,
Я люблю гостиничную печаль,
За окном чужие огни и тени,
Ты один. Всё честно и без прикрас,
Даже без почти что родных предметов…
Так легко собраться в расчетный час,
Потому что лишнего вовсе нету.
Никаких прощаний. Один сквозняк
Занавеской пыльной махнёт вполсилы.
Дверь закрыта. Всё оставлено так,
Как до меня здесь было.
***
…так ведь меня могут спутать с теми , кто пишет о розах
и бабочках…
высказывание в сети.
Да, я буду писать о бабочках и цветах
Всем смертям и войнам назло – обязательно буду,
Потому что мне не пройти через боль и страх,
Если не пронесу их в себе повсюду.
Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки,
Потому, что их мужество много больше, чем наше…
Лёгкие крылышки, тонкие лепестки –
Целый мир, что мудрее людей и старше.
Буду писать, потому что без нас без всех
Жизнь обойдётся, а вот без них — едва ли.
Попросту треснут, расколются, как орех
Планы, амбиции, прочие «трали-вали».
Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»,
И сквозь горький стыд и недоуменье
Мы возвратимся, то снова увидим их.
И разглядим вечность внутри мгновенья.
Гдов
Жизнь в городке замирает около трёх:
Заперты церковь, столовая, магазин,
Пусто на станции – ни поездов, ни дрезин,
Сухо в стручках пощёлкивает горох
У переезда, заброшенного так давно,
Что даже шпалы замшели, как будто пни.
В крепости козы уже не пасутся, но
Просто лежат в дремотно-густой тени.
Только в низине поблёскивает река,
И осыпается медленный пыльный зной
Между нездешним ужасом борщевика
И лопухов беспамятностью земной.
Только кузнечик, звоном наполнив слух,
К детству уводит от горечи и тревог,
Да над садами яблочный чистый дух
Напоминает, что где-то ещё есть Бог.
***
Что с тобою? – Ничего.
Просто листья облетают.
Листья – только и всего.
И летят бездомной стаей,
В шепот осени вплетая
Ритм круженья своего.
Мерный маятника счёт
На последнем перегоне…
Что там – нечет или чёт?
Только ветер глухо стонет,
Только время по ладони
Тонкой струйкою течёт.
Что с тобою? – Пустяки.
Сны бегут по коридору
Так изменчиво-легки.
Сквозняком блуждает в шторах
Камышей чуть слышный шорох
У неведомой реки.
Невесомый звёздный сор
Опускается на крыши,
Затихает резкий хор
Дел дневных. Лишь полночь дышит
И дыханием колышет
Жизни тающий узор.
***
От трескучей фразы на злобу дня,
Виршей холопских, бешеных тиражей,
Ангел Благое Молчанье, храни меня –
Губы мои суровой нитью зашей.
Лучше мне, измаявшись в немоте,
Без вести сгинуть, в землю уйти ручьём,
Чем, локтями работая в тесноте,
Вырвать себе признанье – не важно чьё.
Лучше исчезнуть, попросту – помереть,
Быть стихами взорванной изнутри.
Только бы – перед ликом твоим гореть,
Только бы слушать, только б Ты говорил!
Только бы слушать, вслушиваться в шаги,
Свет Твой угадывать из-под прикрытых век…
Вечность во мне, прошу Тебя, сбереги,
Ибо я всего-то лишь — человек.
В час, когда сердце захлёстывает суета,
Требуя покориться и ей служить,
Ангел Благое Молчанье, замкни мне уста,
Чтобы мне перед Словом не согрешить.
