Александр Вергелис. О книге Владимира Баэура “Управветрами”

Владимир Бауэр. Управветрами. СПб.: ООК «Аврора», 2022.

«Путем ума холод­ных раз­мыш­ле­ний / посред­ством серд­ца горест­ных замет / вне­зап­но понял я, что я не гений, / а смер­ти не осо­бен­но и нет…»

Перед нами чет­вер­тая по сче­ту кни­га сти­хов петер­бург­ско­го поэта Владимира Бауэра. Да, толь­ко чет­вер­тая — ​несмот­ря на вну­ши­тель­ный автор­ский стаж (деся­ти­ле­тия глум­ли­во­го и в то же вре­мя исто­во­го слу­же­ния Евтерпе). Что сви­де­тель­ству­ет отнюдь не о лено­сти авто­ра или его без­раз­ли­чии к судь­бе соб­ствен­ных сочи­не­ний, а, напро­тив, о чрез­вы­чай­ном тща­нии, с кото­рым он под­го­тав­ли­ва­ет свои сбор­ни­ки к изда­нию. Подтверждением тому может слу­жить внеш­нее оформ­ле­ние новой кни­ги, укра­шен­ной таким коли­че­ством раз­но­об­раз­ных рисун­ков, что еще немно­го, и «Управветрами» пре­вра­тил­ся бы в аль­бом гра­фи­ки, снаб­жен­ный сти­хо­твор­ны­ми ком­мен­та­ри­я­ми. Баланс, одна­ко, соблю­ден, да и чита­ю­щая пуб­ли­ка уже при­вык­ла к тому, что каж­дое новое изда­ние сти­хов Бауэра — ​это арт-объ­ект, в кото­ром нераз­дель­ны и нес­ли­ян­ны тек­сты, гра­фи­ка и даже книж­ный фор­мат. Так, преды­ду­щая кни­га «Terra Ciorani», явлен­ная горо­ду и миру десять лет назад, была отпе­ча­та­на на чер­ной бума­ге и выгля­дит как полу­оваль­ное базаль­то­вое над­гро­бие. А вышед­шая пятью года­ми ранее книж­ка «Папа Раций» была набра­на на гру­бой обер­точ­ной бума­ге, сво­и­ми узки­ми про­дол­го­ва­ты­ми стра­нич­ка­ми чем-то напо­ми­ная то ли вин­ную кар­ту, то ли тури­сти­че­ский бук­лет, даром что усе­ян­ный изоб­ра­же­ни­я­ми фал­ло­по­доб­ных объ­ек­тов. На сей раз ниче­го про­во­ка­ци­он­но­го в экс­те­рье­ре сбор­ни­ка нет — ​внешне он выгля­дит вполне бла­го­при­стой­но (внут­ренне, в общем, тоже — ​во вся­ком слу­чае матер­ная лек­си­ка в текстах отсут­ству­ет).

Главная «фиш­ка» тут — ​струк­ту­ра. Книга состо­ит из трех частей, нося­щих назва­ния вет­ров: «Имбат», «Сирокко» и «Трамонтана». В после­до­ва­тель­но­сти их рас­по­ло­же­ния есть опре­де­лен­ная пес­си­ми­сти­че­ская логи­ка — ​от даря­ще­го све­жесть сре­ди­зем­но­мор­ско­го имба­та к чре­ва­то­му бес­сон­ни­цей и нев­ра­сте­ни­ей сирок­ко и несу­ще­му «мик­ро­бы безу­мия» тра­мон­та­на. Все эти вет­ря­ные аллю­зии, вклю­чая назва­ние сбор­ни­ка, наду­ты в голо­ву авто­ра «анге­лом-управ­вет­ра­ми» из ста­ро­го сти­хо­тво­ре­ния, вклю­чен­но­го еще в «Папу Рация» и созна­тель­но про­дуб­ли­ро­ван­но­го в новой кни­ге. Кстати, это не един­ствен­ный при­мер «заим­ство­ва­ний» из преж­них книг — ​чита­тель обна­ру­жит под облож­кой «Управветрами» уже зна­ко­мые сти­хи, прав­да, в несколь­ко изме­нен­ном виде (напри­мер, без мата). В то же вре­мя совсем новых вещей, напи­сан­ных за послед­ние год-два, здесь прак­ти­че­ски нет. «Управветрами» — ​это и не избран­ное, и не собра­ние све­жих тек­стов, это имен­но кни­га лири­ки со сво­ей кон­цеп­ци­ей и сво­им, если угод­но, лири­че­ским сюже­том. Ощущение осо­бой цель­но­сти это­го кус­ка дымя­щей­ся… в слу­чае Бауэра ско­рее не сове­сти, но стра­сти при­да­ет ори­ги­наль­ное худо­же­ствен­ное оформ­ле­ние. На этот раз поэт позвал в соав­то­ры извест­но­го в узких кру­гах худож­ни­ка-гра­фи­ка Ольгу Лаврухину, авто­ра иллю­стра­ций к «Олесе» Куприна», «Тошноте» Сартра, «Маленьким тра­ге­ди­ям» Пушкина, все­рьез удо­сто­ен­ной в свое вре­мя одним из губер­на­то­ров горо­да дипло­мом «Муза Санкт-Петербурга». Она потру­ди­лась не толь­ко визу­а­ли­зи­ро­вать поэ­ти­че­ские обра­зы кол­ле­ги-сти­хо­твор­ца, но и напол­нить кни­гу сво­и­ми соб­ствен­ны­ми «горест­ны­ми заме­та­ми».

«Такими ли уж горест­ны­ми?» — ​покри­вит­ся не слиш­ком вдум­чи­вый почи­та­тель жови­аль­ной, рас­пут­ной и хули­га­ни­стой бау­э­ров­ской музы. Действительно, на пер­вый, поверх­ност­ный, взгляд этот «министр насла­жде­ний» и лири­че­ская горечь (а уж тем более экзи­стен­ци­аль­ная тос­ка) — ​две вещи несов­мест­ные. Тем не менее начи­ная еще с «Папы Рация» в сти­хах Бауэра все настой­чи­вей зву­чат моти­вы тре­во­ги, разо­ча­ро­ва­ния и (вот уж кто бы мог поду­мать!), слов­но горь­куш­ки, с горя вырос­шие на макуш­ке героя одно­го из его сти­хо­тво­ре­ний, про­рас­та­ют вполне себе фило­соф­ские, хотя и обле­чен­ные в неиз­мен­ную ерни­че­скую фор­му вопро­сы. «В омут собеседова‘нья / я ныр­нул без коле­ба­нья. / — ​Где от сча­стия клю­чи? / — ​Кто на све­те всех над­мир­ней…»

Лирический субъ­ект (прак­ти­че­ски пол­но­стью сли­ва­ю­щий­ся с авто­ром) раз­мыш­ля­ет все о том же, о чем за тыся­чи лет до его появ­ле­ния на свет рас­суж­да­ли поэты, от кото­рых он всю жизнь вро­де бы отма­хи­вал­ся и откре­щи­вал­ся, бун­туя про­тив авто­ри­те­тов, нис­про­вер­гая обще­при­ня­тые исти­ны, демон­стра­тив­но попи­рая все и вся­че­ские при­ли­чия. Размышляет он о брен­но­сти суще­го, и в первую оче­редь о его соб­ствен­ной чело­ве­че­ской брен­но­сти: «…Что, когда за пле­ча­ми гудят руи­ны, / ста­нет делать про­шед­ший до поло­ви­ны / путь напрас­ный?»

Что бы ни делал, глав­ное — ​не огля­ды­вать­ся. Когда про­жи­ва­ешь жизнь с огонь­ком, луч­ше не смот­реть назад, ибо за спи­ной оста­ет­ся лишь пепел. Но не огля­ды­вать­ся невоз­мож­но, и все более отчет­ли­во в сти­хах Бауэра зву­чат темы бес­смыс­лен­но­сти суще­ство­ва­ния, тщет­но­сти жиз­нен­ных уси­лий и неиз­беж­но­сти смер­ти, при­чем смер­ти не лай­то­вой, смяг­чен­ной верой в неис­тре­би­мость души, а самой что ни на есть окон­ча­тель­ной и бес­по­во­рот­ной, смер­ти-в-ничто, смер­ти-в-пусто­ту. «Из бес­смыс­ли­цы и блу­да / плот­но скру­че­на судь­ба… / <…> / И, без зву­ка, зами­ра­ешь / под шипе­ние иглы».

Пластинка жиз­ни кон­ча­ет­ся, игла вот-вот соско­чит с дорож­ки. Казалось бы, темы эти, что назы­ва­ет­ся, заез­же­ны, затер­ты до непри­ли­чия, одна­ко в том-то и заклю­ча­ет­ся уни­каль­ность бау­э­ров­ской ситу­а­ции, что на фоне его фир­мен­но­го раз­гу­ла, всей его лука­вой арле­ки­на­ды мотив обре­чен­но­сти, экзи­стен­ци­аль­но­го оди­но­че­ства и забро­шен­но­сти начи­на­ет зву­чать с осо­бой отчет­ли­во­стью и убе­ди­тель­но­стью. Привычное амплуа сиба­ри­та, цини­ка и сла­сто­люб­ца пара­док­саль­ным обра­зом поз­во­ля­ет на кон­тра­сте все­рьез заго­во­рить об абсур­де повсе­днев­но­сти, о все­лен­ском холо­де («стра­то­сфер­ный мраз»), об ужа­се неиз­беж­но­го фина­ла.

Едва ли это созна­тель­ный при­ем. Бауэр, в отли­чие от мно­гих внешне подоб­ных ему лите­ра­тур­ных экс­цен­три­ков, поэт все-таки насто­я­щий, то есть пишу­щий глав­ным обра­зом о том, что вол­ну­ет его глу­бин­ное «я». Потому-то он и про­го­ва­ри­ва­ет­ся, вер­нее дого­ва­ри­ва­ет­ся, до раз­но­го рода про­кля­тых вопро­сов. Впрочем, вопро­сы эти зача­стую лежат на поверх­но­сти. Например, смерть — ​явле­ние не умо­зри­тель­ное, а вполне ося­за­е­мое, види­мое нево­ору­жен­ным гла­зом. Моменты небы­тия обы­ден­ны, они при­сут­ству­ют в повсе­днев­но­сти, и осо­бен­но отчет­ли­во ощу­ща­ешь их в самом сре­до­то­чии насла­жде­ний: «После неж­но­сти эта­кий нуль насту­па­ет…»

Нуль насту­па­ет, и насту­па­ет он по всем направ­ле­ни­ям, обну­ляя все, что каза­лось хоть сколь­ко-нибудь цен­ным, напри­мер неко­то­рые эмо­ции, сопро­вож­да­ю­щие обще­ние полов (неж­ность, при­вя­зан­ность и ино­гда даже нечто, похо­жее на любовь), зем­ную кра­со­ту (преж­де все­го жен­ско­го тела, но не толь­ко). И если оста­ет­ся хоть что-то сто‘ящее — ​то оно гаран­ти­ро­ван­но обре­та­ет­ся толь­ко там, где тре­пе­щет еще не тро­ну­тая увя­да­ни­ем розо­вая плоть: «Живы дев­ки, толь­ко дев­ки… / <…> // Ах, любой све­жей нетлен­ки / их под­брю­шья и колен­ки…»

Лирический субъ­ект новой кни­ги — ​Дон Жуан в ожи­да­нии шагов Командора. Осознающий неот­вра­ти­мость кош­мар­ной встре­чи, но про­дол­жа­ю­щий (по инер­ции?) гре­шить. И каять­ся пока не гото­вый — ​то ли из гор­до­сти, то ли пото­му, что не перед кем…

Впрочем, утвер­ждать, что в этих сти­хах пол­но­стью отсут­ству­ет эле­мент рели­ги­оз­но­го чув­ства, нель­зя. Безрадостные и без­ад­рес­ные вопро­ша­ния
поэ­та — ​это, как ни кру­ти, запрос на выс­ший смысл, некое подо­бие бого­ис­ка­тель­ства. В то же вре­мя пред­став­ле­ния о пред­по­ла­га­е­мом твор­це и хозя­ине мира у авто­ра-героя ско­рее гно­сти­че­ские, на месте Бога тут — ​злой деми­ург (так назы­ва­ет­ся раз­дел в преды­ду­щей кни­ге «Terra Ciorani»). «На зри­те­лей, укры­тых в чре­с­лах кре­сел, / взи­ра­ет про­ви­ден­ци­аль­ный зрак. / Ему спек­такль дав­но неин­те­ре­сен, / а так­же вих­ри ярост­ных ватаг».

Но насто­я­щий поэт все­гда себе про­ти­во­ре­чит, и вот сквозь риф­мо­ван­ный стеб над «Святым Буфетом» све­тит­ся отку­да-то свер­ху чья-то все­про­ща­ю­щая, отме­ня­ю­щая ад улыб­ка. Как ни стре­мит­ся автор эпа­ти­ро­вать пуб­ли­ку, ста­ра­тель­но под­дер­жи­вая заслу­жен­ную года­ми репу­та­цию лите­ра­тур­но­го хули­га­на, соб­ствен­ные сти­хи выда­ют его с голо­вой. Так мы с удив­ле­ни­ем узна­ем, что перед нами — ​не про­сто калам­бу­ря­щий вир­ту­оз, поже­нив­ший вир­ше­вую арха­и­ку с совре­мен­ным моло­деж­ным слен­гом, но преж­де все­го — ​поэт тра­ги­че­ской ноты. А кро­ме того, поэт гума­ни­сти­че­ско­го посы­ла, не замкну­тый в узком кру­ге лири­че­ско­го эго­цен­триз­ма, но и дума­ю­щий о дру­гом, жале­ю­щий того, кому в гедо­ни­сти­че­ской гон­ке сде­лал боль­но («не хочу я галю / не хочу я све­ту…»), сожа­ле­ю­щий о мизе­ра­бель­но­сти вся­ко­го дву­но­го­го суще­ства, ока­зы­ва­ю­ще­го­ся один на один с без­дной.

Но глав­ное — ​оче­вид­ная для ате­и­сти­че­ско­го созна­ния тоталь­ная беспро­светность жиз­ни в конеч­ном ито­ге ста­вит­ся бау­э­ров­ской музой под сомне­ние. Не в заоб­лач­ных высях, а где-то внут­ри обна­ру­жи­ва­ет­ся нечто, обе­ща­ю­щее смысл и выво­дя­щее чело­ве­ка за пре­де­лы повсе­днев­но­го суще­ство­ва­ния. «нигде спа­се­нья нету / нет / нигде спа­се­нья… / <…> / зачем же музы­ка во мне / а в чре­с­лах нега…» И слу­чай­но ли, что всем вет­рам в кни­ге пред­ше­ству­ет сти­хо­тво­ре­ние о весне, и есть в этом откры­ва­ю­щем кни­гу сти­хо­тво­ре­нии пря­мое и вполне серьез­ное обра­ще­ние к душе (вот уж слов­цо, в автор­ском сло­ва­ре неожи­дан­ное!), и брез­жит пусть сла­бая, но все-таки надеж­да, хотя вес­на тут хлад­ная, боль­ше похо­жая на смерть.

О, сты­лая душа, при­вет тебе, при­вет!

И муд­рая при­том, и чут­кая уме­ло.

И смерть, конеч­но, есть, но смер­ти все же нет.

А если кто затих — ​то бата­рей­ка села.

Интонация здесь убе­ди­тель­нее слов — ​и это при­знак хоро­шей поэ­зии. А хоро­шая поэ­зия едва ли воз­мож­на без хоро­шей шко­лы. Совершенно оче­вид­но, что перед нами лирик, хоть внешне и пре­не­бре­жи­тель­но, но в дей­стви­тель­но­сти весь­ма серьез­но отно­ся­щий­ся к опы­ту пред­ше­ствен­ни­ков и делам совре­мен­ни­ков, чут­кий к язы­ку, име­ю­щий тес­ные (хотя и весь­ма слож­ные) вза­и­мо­от­но­ше­ния с миро­вой худо­же­ствен­ной куль­ту­рой. Словом, нор­маль­ный поэт, сто­я­щий на твер­дой поч­ве лите­ра­тур­ной тра­ди­ции — ​даже тогда, когда он эту тра­ди­цию ярост­но отри­ца­ет. И при этом уме­ю­щий быть ярким, ори­ги­наль­ным и узна­ва­е­мым — ​мгно­вен­но, по пер­вой же строч­ке.

Опубликовано в жур­на­ле “Звезда”, №1, 2022