Александр Кушнер: “Время обладает замечательным свойством растягиваться и сжиматься”

Есть в Петербурге рай­о­ны, кото­рые кажут­ся мне кару­се­ля­ми. Ты непре­мен­но дол­жен сде­лать несколь­ко кру­гов, про­плы­вая мимо стай­ки домов или оче­ред­но­го сада – Юсуповского, Никольского, Троицкого, Смоленского… Сколько их?! Сегодня меня закру­жил Таврический сад. Странно: я про­сто сиде­ла на ска­мей­ке и чита­ла сти­хи Александра Кушнера, а сад кру­жил меня вокруг застыв­ше­го в белом обла­ке Сергея Есенина. А рядом на лошад­ках и осли­ках ката­лись, уже про­зрач­ные, поэты сереб­ря­но­го века… Через этот сад когда-то про­хо­ди­ли на баш­ню к Вячеславу Иванову Александр Блок, Анна Ахматова, Николай Гумилёв. У Александра Семёновича есть заме­ча­тель­ные строч­ки по это­му пово­ду:

Распушились листоч­ки весен­ние,
Словно по Достоевскому, клей­ки.
Пусть один из вас серд­це­би­е­ние
Переждет на садо­вой ска­мей­ке.
<…>
Знаю, знаю, куда вы торо­пи­тесь,
По какой заго­тов­ке домаш­ней,
Соответственно спис­ку и опи­си
Сладкопевца, гля­дя­ще­го с баш­ни.

Мизантропы, про­вид­цы, при­чуд­ни­ки,
Предсказавшие ночь миро­вую,
Увязался б за вами, да в спут­ни­ки
Вам себя пред­ло­жить не рискую…

А потом…потом мне откры­ла дверь муза Поэта – пре­крас­ная, свет­лая, какой и подо­ба­ет быть Музе. Ещё пом­ню тапоч­ки, обу­вать кото­рые каза­лось излиш­ней тра­той вре­ме­ни, книж­ные пол­ки, диван в каби­не­те, а напро­тив –  свет­лый и вни­ма­тель­ный взгляд насто­я­ще­го поэта.

Наталья Романова: Александр Семёнович, Вы не раз встре­ча­лись с Анной Ахматовой. Скажите, что Вас боль­ше все­го пора­жа­ло в её обли­ке?

Александр Кушнер: Поражала, навер­ное, вели­че­ствен­ность, важ­ность, мно­го­зна­чи­тель­ность. Конечно, в ней был виден чело­век сереб­ря­но­го века, –  с её цар­ствен­ны­ми жеста­ми, с её инто­на­ци­ей, голо­сом… Как выяс­ня­ет­ся из мему­а­ров, всё это было свой­ствен­но Ахматовой и в моло­до­сти тоже. И в то же вре­мя дол­жен при­знать­ся, что эта её вели­ча­вость была несколь­ко теат­раль­ной, и меня при ред­ких встре­чах, пожа­луй, подав­ля­ла. Наверное, поэто­му я был у неё все­го четы­ре или пять раз. Ну, и отни­мать у неё дра­го­цен­ное вре­мя мне тоже было нелов­ко.

Н.Р.  Показывали Ахматовой свои сти­хи?

А.К. Да, пока­зы­вал. Она их одоб­ри­ла и в пер­вый, и во вто­рой раз, и в тре­тий, но, без­услов­но, пред­по­чи­та­ла Бродского. Поздняя Ахматова, на мой взгляд, ори­ен­ти­ро­ва­лась, как ни стран­но, уже не на акме­изм, не на пред­мет­ность и кон­крет­ность, а на сим­во­лизм с его несколь­ко рас­плыв­ча­тым и высо­ко­пар­ным сло­вом. Считалось в деся­тые годы, что она его «пре­одо­ле­ла», но к ста­ро­сти она к нему неожи­дан­но при­бли­зи­лась, как ска­зал бы Баратынский, «под вея­ньем воз­врат­ных сно­ви­де­ний». Её в это вре­мя вол­но­ва­ли «вели­чие замыс­ла», круп­но­мас­штаб­ные поэ­ти­че­ские постро­е­ния, поэ­мы с их боль­шим раз­вёр­ну­тым сюже­том.

Н.Р.  Ахматова сдер­жан­ные оцен­ки дава­ла сти­хам моло­дых поэтов?

А.К. Ей вооб­ще была свой­ствен­на сдер­жан­ная мане­ра, и мне это нра­ви­лось. По пово­ду моих сти­хов, услы­шав их впер­вые, ска­за­ла: «Очень хоро­шо. У Вас поэ­ти­че­ское вооб­ра­же­ние». И всё (сме­ёт­ся). Впрочем, Лидия Гинзбург, пре­крас­ный фило­лог и писа­тель, при­вед­шая меня к ней, объ­яс­ни­ла, что Ахматова ей жало­ва­лась: когда при­хо­дят моло­дые поэты, она себя неред­ко чув­ству­ет вра­чом, вынуж­ден­ным гово­рить: рак, рак, рак. Спасибо, – поду­мал я, – что не это. Потом Ахматова похва­ли­ла как-то мои сти­хи и Лидии Корнеевне Чуковской: об этом есть запись в её вос­по­ми­на­ни­ях. Но я не пре­уве­ли­чи­ваю инте­рес Ахматовой ко мне: к ней тогда при­хо­ди­ли Бродский, Найман, Бобышев, Рейн, и ей было не до меня. Ну, и вооб­ще от чело­ве­ка её воз­рас­та труд­но ждать вос­тор­гов. Эти вос­тор­ги совер­шен­но ни к чему.

Н.Р.  А Вы тоже даё­те сдер­жан­ные оцен­ки сти­хам моло­дых?

А.К. Нет, не сдер­жан­ные. Я бы так не ска­зал. Когда мне очень нра­вят­ся сти­хи, я, наобо­рот, горя­чусь и ста­ра­юсь вся­че­ски при­обод­рить чело­ве­ка, но это ред­ко быва­ет, к сожа­ле­нию.

Н.Р. Вас назы­ва­ют «самым петер­бург­ским» поэтом вто­рой поло­ви­ны ХХ века. Вы мог­ли бы назвать пять эпи­те­тов, кото­рые ярче все­го харак­те­ри­зу­ют Ваш род­ной город?

А.К. (сме­ёт­ся). За меня это сде­ла­ли и Пушкин, и Мандельштам. «Люблю твой стро­гий, строй­ный вид», – вот Вам уже два эпи­те­та, да? Помните у Мандельштама: «Самолюбивый, про­кля­тый, пустой, моло­жа­вый»? Вот Вам уже шесть эпи­те­тов.   

Н.Р. Какие места в Петербурге для Вас осо­бен­но зна­чи­мы?

А.К. Для меня? Я люб­лю весь город, даже его новые окра­и­ны, пото­му что небо над ними всё то же. Как там, у Блока – «Петроградское небо мути­лось дождём»? Я люб­лю не толь­ко его парад­ную сто­ро­ну, хотя очень люб­лю Неву, Мойку, есть у меня и сти­хи: «Пойдём же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» или «На петер­бург­ских ста­рин­ных гра­вю­рах…», напри­мер. Но люб­лю и рабо­чие его квар­та­лы, те, кото­рые нра­ви­лись, меж­ду про­чим, Блоку. Вот эти крас­но­кир­пич­ные фаб­ри­ки, напо­ми­на­ю­щие Англию, – Бирмингем или Манчестер. Люблю так­же петер­бург­ские мало­из­вест­ные места. Вот у меня есть сти­хо­тво­ре­ние «Сон» ещё 60‑х годов:

Я ли свой не знаю город?
Дождь пошел. Я под­нял ворот.
Сел в трам­вай полу­пу­стой.
От доро­ги Турухтанной
По Кронштадтской… вид туман­ный.
Стачек, Трефолева… стой!

Как по плос­ко­сти наклон­ной,
Мимо тем­ной Оборонной.
Все сме­ша­лось… не понять…
Вдруг трам­вай свер­нул куда-то,
Мост, канал, боль­шо­го сада
Темень, мост, канал опять…

И так далее. Там мой трам­вай, как шарик в дет­ском лаби­рин­те, кру­жит­ся по этим питер­ским зако­ул­кам. Петербург – это боль­шой мир, а не про­сто город, даже что-то подоб­ное Вселенной. Впрочем, все эти импер­ские или про­сто боль­шие горо­да, как Париж, Лондон, Рим, обла­да­ют таким свой­ством. 

Н.Р. А хра­мы люби­мые у Вас есть?

А.К. Казанский собор я люб­лю боль­ше дру­гих. Мне очень нра­вит­ся, что Воронихин явно оттал­ки­вал­ся от собо­ра Святого Петра в Риме, но наш Казанский тем пре­ле­стен, что он не подав­ля­ет сво­ей огром­но­стью, а так про­пор­ци­о­наль­но сло­жен. И еще, конеч­но, Смольный собор Растрелли, сине-белый, бароч­ный, похо­жий на мор­ской при­бой.


Н.Р.  Скажите, а есть ли отли­чия Петербурга Достоевского от Петербурга Кушнера?

А.К. Безусловно… Достоевский – не мой люби­мый писа­тель. Я пред­по­чи­таю Пушкина и Блока. Но город Достоевского, город Некрасова суще­ству­ет, конеч­но. И я его знаю, и он необ­хо­дим Петербургу. Вот – из сти­хов о Некрасове:

Слово “нерв­ный” срав­ни­тель­но позд­но
Появилось у нас в сло­ва­ре
У  некра­сов­ской   музы  нер­воз­ной
В   петер­бург­ском   про­мозг­лом   дво­ре.
Даже   лошадь   нер­ви­че­ски  ско­ро
В его жёлч­ном трёх­слож­ни­ке шла,
Разночинная пыл­кая ссо­ра
И  в люб­ви его темой была.
Крупный счёт от модист­ки, и слё­зы,
И боль­ной, исте­ри­че­ский смех.
Исторически эти нер­во­зы
Объясняются болью за всех…

Или ещё – о ста­рых петер­бург­ских гра­вю­рах:

..Мойка, Фонтанка, Мильонная, Невский…
Улиц, где мог бы гулять Достоевский,
Нет. Значит, может не быть
Этих горя­чеч­ных снов, пре­ступ­ле­ний?
Или, как дом, запла­ни­ро­ван гений:
Строить здесь будут и рыть.

И этот Петербург тоже не выхо­дит из поля мое­го зре­ния.
 
Н.Р.  У Вас каж­дые десять лет выхо­дит где-то по три кни­ги новых сти­хов. Это слу­чай­ность?

А.К. Да, так было и рань­ше: в 60‑е, 70‑е… Я думаю, что эту зако­но­мер­ность очень лег­ко объ­яс­нить – про­сто за десять лет наби­ра­ют­ся сти­хи как раз для трёх книг. Только и все­го.

Н.Р.  Пробовали давать какие-то опре­де­ле­ния сво­е­му твор­че­ско­му мето­ду? Хотя бы при­бли­зи­тель­ные.

А.К. Разумеется, для меня какие-то акме­и­сти­че­ские осно­вы очень важ­ны. Прежде все­го,  Мандельштам и ран­няя Ахматова. Ну, и Пастернак неве­ро­ят­но пред­ме­тен, подро­бен, хотя в его сти­хах неред­ко всё пере­пу­та­но и слу­чай­но, но он пре­ле­стен по-сво­е­му. Я люб­лю и Мандельштама, и Пастернака, а ещё боль­ше – Анненского… Мне труд­но давать харак­те­ри­сти­ку сво­им сти­хам. Это не моё дело.   

Н.Р.  Ваша супру­га Елена Невзглядова – доволь­но извест­ный лите­ра­ту­ро­вед, кан­ди­дат фило­ло­ги­че­ских наук. Я с удо­воль­стви­ем читаю её рабо­ты по про­бле­мам сти­хо­твор­но­го язы­ка. Были у неё попыт­ки ана­ли­за Ваших сти­хов?

А.К. Да, у неё была ста­тья о моих сти­хах в кни­ге «Звук и смысл» (1998), и мне эта ста­тья о моей кни­ге «Таврический сад» (1984) кажет­ся до сих пор одной из самых удач­ных. Она обра­ти­ла вни­ма­ние на инто­на­ци­он­ное свое­об­ра­зие и новиз­ну моих сти­хов, ведь инто­на­ция – душа сти­хо­тво­ре­ния. Кроме того, Елена Всеволодовна – посто­ян­ный слу­ша­тель моих сти­хов, и я при­слу­ши­ва­юсь к её мне­нию. Наконец, она и сама пишет сти­хи, и я – их пер­вый слу­ша­тель.

Н.Р.  У Вас оста­лись какие-то яркие впе­чат­ле­ния от рабо­ты учи­те­лем рус­ско­го язы­ка и лите­ра­ту­ры в шко­ле рабо­чей моло­дё­жи?

А.К. Конечно, оста­лись впе­чат­ле­ния, а глав­ное, я и сего­дня счи­таю, что у поэта долж­на быть про­фес­сия, что нель­зя толь­ко писать сти­хи. Это мож­но было в девят­на­дца­том веке, когда были кре­пост­ные кре­стьяне. Но я, во-пер­вых, не хотел бы иметь кре­пост­ных кре­стьян, а во-вто­рых, очень важ­но для поэта вста­вать рано утром, ехать на рабо­ту в трам­вае или авто­бу­се и знать, что такое педа­го­ги­че­ский или, допу­стим, меди­цин­ский или инже­нер­ный кол­лек­тив, и про­сто видеть, как устро­е­на нор­маль­ная чело­ве­че­ская жизнь.

Н.Р.  Александр Семёнович, Вы в моло­до­сти участ­во­ва­ли в лит­объ­еди­не­нии при Горном инсти­ту­те. Это уча­стие было пло­до­твор­ным?

А.К. Конечно. Прежде все­го, оно мне предо­ста­ви­ло лите­ра­тур­ную сре­ду. В юно­сти, в моло­до­сти очень важ­но, что­бы рядом с тобой были пишу­щие люди, с кото­ры­ми мож­но сли­чить, све­рить, сопо­ста­вить сде­лан­ное тобой и услы­шать чужое мне­ние о тво­их сти­хах. Работать одно­му очень труд­но. И неда­ром, допу­стим, вокруг Гумилёва тол­пи­лось мно­же­ство моло­дых поэтов – они были заин­те­ре­со­ва­ны в его вни­ма­нии, в его под­сказ­ке. Кроме того, и Мандельштам, и Ахматова были рядом с ним, – и вме­сте они созда­ли своё новое направ­ле­ние в поэ­зии.

Н.Р.  А как Вы рас­смат­ри­ва­е­те сво­бо­ду, кото­рую Бог дал чело­ве­ку: как Дар или как Наказание? Ведь чело­век чаще все­го совсем не уме­ет ею поль­зо­вать­ся.

А.К. Всё-таки заме­ча­тель­но, что у чело­ве­ка есть выбор. Иначе мы бы ниче­го не созда­ли: ни музы­ки, ни живо­пи­си, ни сти­хов, ни нау­ки. Не было бы ни той жиз­ни, кото­рую мы ведём, ни той люб­ви и так далее. Зачем же быть под­не­воль­ным суще­ством?

Н.Р.  Вам не кажет­ся, что вре­мя ста­ло убыст­рять свой ход? Оно во вре­ме­на Александра Кушнера быст­рее течёт, чем во вре­ме­на Александра Пушкина?

А.К.  Нет-нет. Помните Феклушу в «Грозе», кото­рая счи­та­ла, что вре­мя ума­ля­ет­ся? Мы в шко­ле это про­хо­ди­ли. И я не хочу ей упо­до­бить­ся. Я счи­таю, что вре­мя обла­да­ет заме­ча­тель­ным свой­ством рас­тя­ги­вать­ся и сжи­мать­ся мно­же­ство раз в тече­ние жиз­ни каж­до­го чело­ве­ка. И каж­дый может ска­зать: «Ах, как оно дол­го тянет­ся!» или наобо­рот: «Как быст­ро мчит­ся!».            

Н.Р.  У Вас есть одно из поэ­ти­че­ских опре­де­ле­ний души: «То, что мы долж­ны вер­нуть, уми­рая, в луч­шем виде». Прокомментируйте его, пожа­луй­ста.

А.К.  Я всё-таки думаю, что чело­век с воз­рас­том, поми­мо накоп­ле­ния како­го-то опы­та, зна­ний, всё-таки ещё выра­щи­ва­ет в себе сочув­ствие к людям и вни­ма­ние к ним в боль­шей сте­пе­ни, чем в юно­сти. Юность пре­крас­на, но несколь­ко эго­и­стич­на, само­до­воль­на. В юно­сти думал, что я очень хоро­ший чело­век. Почему я так думал, не знаю. Но я был в этом абсо­лют­но уве­рен. Сейчас у меня на этот счёт есть сомне­ния, пото­му что жизнь – это не пря­мая доро­га: ты заде­ва­ешь дру­гих людей, при­но­сишь им огор­че­ния… «И огля­нув­шись, весь в сле­зах, Ты видишь: рядом кто-то пла­чет». Каждый зна­ет это по себе. Может быть, со вре­ме­нем душа ста­но­вит­ся мяг­че, луч­ше.

Полный текст интер­вью с Александром Кушнером “У Таврического сада” — в кни­ге Натальи Романовой «Турникет» (СПб, 2015)