Александр Вергелис. О книге Александра Кушнера “Неизвестному другу: Новые стихи”.

Александр Кушнер. Неизвестному другу: Новые стихи. СПб.: Геликон плюс, 2024

Книгу сти­хов (не сбор­ник, а имен­но кни­гу) необ­хо­ди­мо читать после­до­ва­тель­но, от пер­во­го сти­хо­тво­ре­ния до послед­не­го. Современный поэт забо­тит­ся о струк­ту­ре, о ком­по­зи­ции, выстра­и­ва­ет свои тек­сты в опре­де­лен­ном, глу­бо­ко осмыс­лен­ном поряд­ке, под­ра­зу­ме­вая раз­вер­ты­ва­ние неко­е­го лири­че­ско­го сюже­та. Однако кни­га лири­ки тем и отли­ча­ет­ся, напри­мер, от рома­на, что и рас­кры­тая наугад, посе­ре­дине, порой может сра­зу под­клю­чить чита­те­ля к глав­ным смыс­ло­вым лини­ям, про­ни­зы­ва­ю­щим весь кор­пус собран­ных под одной облож­кой про­из­ве­де­ний. Так может про­изой­ти, напри­мер, если новую кни­гу Александра Кушнера «Неизвестному дру­гу» слу­чай­но открыть на раз­во­ро­те соро­ко­вой и сорок пер­вой стра­ниц. Два сосед­ству­ю­щих здесь сти­хо­тво­ре­ния посвя­ще­ны, пожа­луй, глав­ной про­бле­ме, вол­ну­ю­щей поэта, — про­бле­ме оправ­да­ния Творца и Его тво­ре­ния.

Мир был создан за одну неде­лю, напо­ми­на­ет сво­е­му чита­те­лю — тому само­му «неиз­вест­но­му дру­гу» — на соро­ко­вой стра­ни­це поэт и с дру­же­ски-дове­ри­тель­ной инто­на­ци­ей дела­ет неожи­дан­ный вывод:

Согласись, что Всевышний пото­ро­пил­ся.

В обос­но­ва­ние это­го наро­чи­то про­сто­душ­но­го суж­де­ния при­во­дят­ся ура­га­ны, чума, вул­ка­ны и даже колю­чий куст, цара­па­ю­щий чело­ве­ка (если бы куст не цара­пал, а гла­дил, люди были бы луч­ше, заклю­ча­ет в кон­цов­ке поэт). Но что ура­га­ны, что кусты — насто­я­щим сим­во­лом неспра­вед­ли­во­сти миро­устрой­ства явля­ют­ся сле­по­рож­ден­ные дети (этот бес­спор­ный аргу­мент бес­смыс­лен­но­сти, неоправ­дан­но­сти зем­но­го стра­да­ния самых невин­ных существ при­во­дит­ся поэтом в новой кни­ге не еди­но­жды).

На кон­тра­сте с этим по-дет­ски наив­ным (или попро­сту арха­ич­ным) взгля­дом на акт сотво­ре­ния мира и само­го Творца, рядом, на стра­ни­це сорок пер­вой, автор поме­ща­ет сти­хо­тво­ре­ние, посвя­щен­ное, соб­ствен­но, бытию Божьему. Начиная с кри­ти­ки биб­лей­ской фор­му­лы о сотво­ре­нии чело­ве­ка «по обра­зу и подо­бию» Создателя, с кон­ста­та­ции немыс­ли­мо­сти того допо­топ­но­го допу­ще­ния, что Всевышний выгля­дит так же, как чело­век, имея пару рук и пару ног (не счи­тая про­че­го), поэт при­хо­дит к мыс­ли о невоз­мож­но­сти репре­зен­та­ции Бога в чело­ве­че­ской систе­ме коор­ди­нат:

Да, он чело­ве­чен, но чело­ве­чье­го

В нем нет ниче­го, его жизнь без­быт­на.

Александр Кушнер как поэт-мыс­ли­тель, судя по все­му, далек от свой­ствен­но­го неко­то­рым веро­уче­ни­ям утвер­жде­ния об абсо­лют­ной ирра­ци­о­наль­но­сти и непро­ни­ца­е­мо­сти воли Всевышнего, о прин­ци­пи­аль­ной неиз­ме­ри­мо­сти Его дел чело­ве­че­ским арши­ном. И все-таки, при­зна­вая «чело­веч­ность» Бога, поэт вынуж­ден при­знать, что постичь Его при­ро­ду с помо­щью люд­ской опти­ки невоз­мож­но, и в финаль­ных стро­ках как буд­то вовсе закры­ва­ет тему:

О Боге ни с кем гово­рить не сле­ду­ет:

О душу чужую душа пора­нит­ся.

Но, если чита­тель вслед за авто­ром этой рецен­зии слу­чай­но пере­лист­нет стра­ни­цу назад и ока­жет­ся на трид­цать девя­той, он встре­тит зна­ко­мый по мно­гим преж­ним сти­хам Александра Кушнера образ Бога — абсо­лют­но зем­но­го, чело­ве­че­ско­го, мож­но ска­зать, обы­ва­тель­ско­го обли­ка и скла­да. Вот Он, рев­ни­во листа­ю­щий учеб­ник пале­он­то­ло­гии, кото­рый Его «се´рдит пустя­ка­ми», одна­ко в конеч­ном ито­ге увле­ка­ет, все­це­ло завла­де­ва­ет Его вни­ма­ни­ем:

Но, видя смысл в любом отро­сточ­ке,

Молчит, гла­зам сво­им не веря,

Когда Кювье ему по косточ­ке

Воссоздает гро­ма­ду зве­ря.

Разумеется, нель­зя вос­при­ни­мать рису­е­мую здесь поэтом кар­тин­ку как его дей­стви­тель­ное пред­став­ле­ние о Боге — и тем более как попыт­ку навя­зать чита­те­лю некий образ Всевышнего. Да, толь­ко с таким про­ви­ден­ци­аль­ным собе­сед­ни­ком лири­че­ский субъ­ект и мог бы раз­го­ва­ри­вать — со скро­ен­ным по сво­е­му интел­ли­гент­ско­му «обра­зу и подо­бию» вни­ма­тель­ным и чут­ким alter ego, все­гда нахо­дя­щим­ся рядом, как какой-нибудь доб­рый сосед, зашед­ший на чаш­ку чая. Да, толь­ко в таком «фор­ма­те» и воз­мо­жен по-чело­ве­че­ски внят­ный диа­лог. Однако автор, с види­мым удо­воль­стви­ем (и не без иро­нии) изоб­ра­жа­ю­щий Создателя имен­но таким, тем самым испод­воль как бы под­чер­ки­ва­ет немыс­ли­мость подоб­но­го обще­ния. Тем более что во вре­мя вза­и­мо­при­ят­ной бесе­ды за чаем может воз­ник­нуть тот самый прокля´тый вопрос о чуме, Везувии и сле­по­рож­ден­ных детях…

А еще, напри­мер, — о дино­зав­рах, кото­рых Господь зачем-то создал и для чего-то так дол­го наблю­дал за их бес­смыс­лен­ной, напрас­но обре­ме­ня­ю­щей пла­не­ту жиз­не­де­я­тель­но­стью:

И ребен­ку такой бы мульт­фильм надо­ел,

Растянувшийся на мил­ли­о­ны

Лет, — хво­стов их зме­и­ных, раз­дув­ших­ся тел,

Перепончатых кры­льев фасо­ны.

Понятно, что для Бога эти мил­ли­о­ны лет — как один миг, и что пре­бы­ва­ет Он не во вре­ме­ни, а в веч­но­сти, но в этом-то и заклю­ча­ет­ся прин­ци­пи­аль­ная несов­ме­сти­мость пред­веч­но­го Творца и его смерт­но­го тво­ре­ния — чело­ве­ка. Впрочем, лири­че­ское сти­хо­тво­ре­ние — не бого­слов­ский трак­тат, и в нем воз­мож­но все, в том чис­ле подоб­ный ска­чок мыс­ли:

Ах, и Бог здесь, ско­рее все­го, ни при чем,

А во всем вино­ва­та Природа.

Однако и Природа в дан­ном пан­те­и­сти­че­ском кон­тек­сте — нечто если не мыс­ля­щее, то во вся­ком слу­чае чув­ству­ю­щее, вытер­пев­шее сна­ча­ла гигант­ских чудо­вищ-яще­ров, а ныне тер­пя­щее не менее чудо­вищ­ное чело­ве­че­ство с его Иродами, «ужа­са­ми, каз­ня­ми, вра­ньем». Терпение это, разу­ме­ет­ся, не бес­ко­неч­но,

Но шипов­ник цве­тет у доро­ги…

Этот шипов­ник не то что­бы всё иску­па­ет, но его при­сут­ствие (кста­ти, весь­ма колю­чее!) слу­жит частич­ным оправ­да­ни­ем тороп­ли­во­сти Создателя и при­да­ет неко­то­рую уве­рен­ность его млад­ше­му кол­ле­ге по твор­че­ской рабо­те — поэту, влюб­лен­но­му в этот наспех сде­лан­ный, несо­вер­шен­ный, ужас­ный и одно­вре­мен­но пре­крас­ный мир:

И воис­ти­ну, после Освенцима жить

И сти­хи сочи­нять непри­лич­но.

Но пишу — так шипов­ник цве­тет, может быть,

Безоглядно, бес­стыд­но, при­выч­но.

Почему сти­хо­тво­ре­ние, начи­на­ю­ще­е­ся с брон­то­зав­ров, пте­ро­дак­ти­лей и дипло­до­ков, закан­чи­ва­ет­ся шипов­ни­ком, цве­те­ние кото­ро­го здесь срав­ни­ва­ет­ся с «непри­лич­ной» рабо­той поэта? В этой сюжет­но-смыс­ло­вой непред­ска­зу­е­мо­сти — осо­бая пре­лесть лири­ки Александра Кушнера, почти каж­дое про­из­ве­де­ние кото­ро­го завер­ша­ет­ся неожи­дан­ным, порой пара­док­саль­ным фина­лом. И как тут не вспом­нить потря­са­ю­щую кон­цов­ку сти­хо­тво­ре­ния, опуб­ли­ко­ван­но­го в одной из преды­ду­щих книг поэта, — ту, где Главный собе­сед­ник бла­го­да­рит его за желан­ное уте­ше­ние, за уве­ре­ние в том, «что Он не вино­ват ни в чем, что жизнь сама угрю­ма и суро­ва» («Ко мне он не схо­дил с Синайской высо­ты…»).

Лирический субъ­ект сти­хов Александра Кушнера не про­сто выду­мы­ва­ет или, точ­нее, тво­рит Бога — он отно­сит­ся к сво­е­му тво­ре­нию по-чело­ве­че­ски — оправ­ды­ва­ет Его, сочув­ству­ет Ему, жале­ет Его (как ни кощун­ствен­но все это выгля­дит с точ­ки зре­ния тра­ди­ци­он­ной рели­гии). И — про­дол­жа­ет радо­вать­ся и ужа­сать­ся неза­ви­си­мо­му тече­нию жиз­ни, с изум­ле­ни­ем гля­дя на этот поток зор­ки­ми неста­ре­ю­щи­ми гла­за­ми. А на него само­го в это вре­мя втайне смот­рят осен­ние дубы и кусты с пер­вой стра­ни­цы кни­ги:

Я дубам не ска­жу, что они обле­тят,

И кустам не ска­жу, что они пожел­те­ют.

Их незна­нью об уча­сти жал­кой я рад,

Может быть, и меня они втайне жале­ют.

Взаимная жалость — вот скреп­ля­ю­щее и оправ­ды­ва­ю­щее этот мир нача­ло, она — сест­ра доб­ро­ты и, сле­до­ва­тель­но, хоро­ше­го рода. И тут опять на память при­хо­дят дру­гие, дав­но став­шие хре­сто­ма­тий­ны­ми сти­хи — напри­мер, зна­ме­ни­тое ран­нее сти­хо­тво­ре­ние о гра­фине с водой, герой кото­ро­го физи­че­ски ощу­ща­ет «холо­док / Невыносимой жало­сти к пред­ме­там». Нельзя не отме­тить, как часто позд­ние сти­хи поэта пере­кли­ка­ют­ся с ран­ни­ми, напи­сан­ны­ми в дру­гую исто­ри­че­скую эпо­ху — ника­ко­го забве­ния преж­них тем и твор­че­ских прин­ци­пов, бла­го­дар­ной юно­ше­ской вос­тор­жен­но­сти перед чудом жиз­ни, перед Природой и Искусством, ника­ко­го разо­ча­ро­ва­ния, отре­че­ния от себя преж­не­го мы не видим. И это не может не радо­вать: в поэ­зии вось­ми­де­ся­ти­вось­ми­лет­не­го Александра Кушнера жизнь не соста­ри­лась, мир не одрях­лел, и все так же спо­со­бен удив­лять и щед­ро рас­то­чать дары. Видеть и при­ни­мать эти дра­го­цен­ные дары дано не каж­до­му, но это­му мож­но научить­ся, и ясные, внят­ные, точ­ные сти­хи Александра Кушнера могут помочь в этом деле тому «неиз­вест­но­му дру­гу», кото­рый возь­мет эту кни­гу-посла­ние в руки и ста­нет читать — хоть с пер­вой стра­ни­цы, хоть с послед­ней, на кото­рой напе­ча­та­но сти­хо­тво­ре­ние, отсы­ла­ю­щее чита­те­ля к пуш­кин­ско­му «Памятнику». И завер­ша­ю­ще­е­ся эти­ми стро­ка­ми:

Чем хоро­шо в сти­хах бес­смер­тие?

Тем, что моей в нем нету выго­ды.

Опубликовано в жур­на­ле “Звезда”, № 1, 2025