Помнит ли кто Бобылева допетербургского? Вряд ли. Только в стихах нет-нет да промелькнет уральское словечко, или повеет от них метафизикой школы Казарина… И чем дольше живет Бобылев в Петербурге, тем больше уральских подробностей обнаруживается в них.
Курапцев – книгочей, но стихийный, свободный. Он природен и самороден, но его, казалось бы, окказиональные приёмы не лишены системности. В них проступают трещины и границы поэтической деформации…
Книгу стихов (не сборник, а именно книгу) необходимо читать последовательно, от первого стихотворения до последнего.
Главная «фишка» тут — структура. Книга состоит из трех частей, носящих названия ветров: «Имбат», «Сирокко» и «Трамонтана». В последовательности их расположения есть определенная пессимистическая логика…
Сергей Семенов пишет трудно. Медленно. Выверяя каждую строку, долго и недоверчиво присматриваясь к словам. На ветер их не бросая, но к ветру — вселенскому, блоковскому — прислушиваясь. Потому-то и первая книга шла к читателю так долго. И презентовать ее автор едва успел — попав в короткий временной промежуток между двумя зияниями, почти что вернувшись с того света, и снова — с пулевой печатью на лице — отправляясь туда, откуда можно уже не вернуться.
Стиховая речь — заведомо «неправильная». Можно сказать, извращенная. То, что, казалось бы, калечит нормальный язык, может быть весьма плодотворно для языка поэтического. Так, например, определить «настоящего поэта», по мнению Елены Невзглядовой, можно по инверсиям. «У плохих поэтов их нет, речь гладкая, правильная, нормативная, за ней стоит фразовая интонация».
Перед нами совершенно иная, по сути, постиндивидуалистическая модель мироощущения, в которой, к примеру, мотивировкой занятия поэтическим творчеством выступает не “пророческий дар”, не так называемая гениальность (автор, напротив, перечисляет имена поэтов, пишущих, как ему кажется, лучше него, — что, казалось бы, обессмысливает, обесценивает собственные стихотворные усилия), а…
Помнит ли кто Бобылева допетербургского? Вряд ли. Только в стихах нет-нет да промелькнет уральское словечко, или повеет от них метафизикой школы Казарина… И чем дольше живет Бобылев в Петербурге, тем больше уральских подробностей обнаруживается в них.
Курапцев – книгочей, но стихийный, свободный. Он природен и самороден, но его, казалось бы, окказиональные приёмы не лишены системности. В них проступают трещины и границы поэтической деформации…
Книгу стихов (не сборник, а именно книгу) необходимо читать последовательно, от первого стихотворения до последнего.
Главная «фишка» тут — структура. Книга состоит из трех частей, носящих названия ветров: «Имбат», «Сирокко» и «Трамонтана». В последовательности их расположения есть определенная пессимистическая логика…
Сергей Семенов пишет трудно. Медленно. Выверяя каждую строку, долго и недоверчиво присматриваясь к словам. На ветер их не бросая, но к ветру — вселенскому, блоковскому — прислушиваясь. Потому-то и первая книга шла к читателю так долго. И презентовать ее автор едва успел — попав в короткий временной промежуток между двумя зияниями, почти что вернувшись с того света, и снова — с пулевой печатью на лице — отправляясь туда, откуда можно уже не вернуться.
Стиховая речь — заведомо «неправильная». Можно сказать, извращенная. То, что, казалось бы, калечит нормальный язык, может быть весьма плодотворно для языка поэтического. Так, например, определить «настоящего поэта», по мнению Елены Невзглядовой, можно по инверсиям. «У плохих поэтов их нет, речь гладкая, правильная, нормативная, за ней стоит фразовая интонация».
Перед нами совершенно иная, по сути, постиндивидуалистическая модель мироощущения, в которой, к примеру, мотивировкой занятия поэтическим творчеством выступает не “пророческий дар”, не так называемая гениальность (автор, напротив, перечисляет имена поэтов, пишущих, как ему кажется, лучше него, — что, казалось бы, обессмысливает, обесценивает собственные стихотворные усилия), а…
