Алексей Машевский. Что уверит Фому? 

Василий Русаков. Уверение Фомы, или Строгий рай. Книга сти­хов. СПб., “Европейский дом”, 2004, 80 стр. (“Urbi”, вып. 48; серия “Новый Орфей-16”).

Все новое, как извест­но, — все­го лишь хоро­шо забы­тое ста­рое. Более того: все новое — это то, что мы все­гда как бы зна­ли, как бы име­ли в виду, не вду­мы­ва­ясь, прав­да, в содер­жа­ние сво­е­го зна­ния. Не слу­чай­но в осно­ве одной из пер­вых гно­сео­ло­ги­че­ских тео­рий лежал пла­то­нов­ский прин­цип ана­мне­си­са — при­по­ми­на­ния. Бессмертная душа, “при­по­ми­ная” то, что уже зна­ла когда-то, зано­во обре­та­ет спо­соб­ность видеть исти­ну. У Евгения Баратынского есть по это­му пово­ду заме­ча­тель­ное вось­ми­сти­шье:

Старательно мы наблю­да­ем свет,
Старательно людей мы наблю­да­ем
И чуде­са постиг­нуть упо­ва­ем:
Какой же плод нау­ки дол­гих лет?
Что нако­нец под­смот­рят очи зор­ки?
Что нако­нец пой­мет над­мен­ный ум
На высо­те всех опы­тов и дум,
Что? Точный смысл народ­ной пого­вор­ки.

Я начи­наю с рас­суж­де­ний на эту тему пото­му, что модер­нист­ский кри­те­рий новиз­ны, глу­бо­ко внед­рен­ный в созна­ние совре­мен­но­го чело­ве­ка, часто меша­ет пра­виль­но оце­нить те худо­же­ствен­ные явле­ния, с кото­ры­ми нам при­хо­дит­ся стал­ки­вать­ся. Вольно или неволь­но (в осо­бен­но­сти если у нас нет без­упреч­но­го слу­ха, вку­са) мы зада­ем­ся вопро­сом: а что, соб­ствен­но, ново­го ска­зал автор? Разве на эту тему не писа­ли задол­го до него, раз­ве эти­ми обра­за­ми, крас­ка­ми, сло­ва­ми не поль­зо­ва­лись? — Писали, поль­зо­ва­лись сот­ни тысяч и мил­ли­о­ны раз. Но ведь и мил­ли­о­ны раз до нас жили, про­хо­дя все тот же стан­дарт­ный в сво­ей осно­ве путь от рож­де­ния к смер­ти — через взрос­ле­ние, соци­аль­ную адап­та­цию, откры­тие дав­но закреп­лен­ных в народ­ном созна­нии и фольк­ло­ре истин, через любовь с ее иллю­зор­но­стью и геро­ич­но­стью. Ведь ниче­го нет баналь­нее люб­ви, баналь­нее смер­ти. Однако каж­дый пере­жи­ва­ет их при­ход как тра­ги­че­ское и воз­вы­ша­ю­щее откро­ве­ние.

И, види­мо, дело не в том, что­бы обя­за­тель­но зафик­си­ро­вать какую-то прин­ци­пи­аль­ную новиз­ну тво­е­го взгля­да на мир, тво­е­го пони­ма­ния. Такая оче­вид­ная для всех, бро­са­ю­ща­я­ся в гла­за новиз­на воз­мож­на, веро­ят­но, лишь как нечто спе­ци­аль­но скон­стру­и­ро­ван­ное, снаб­жен­ное штам­пи­ком модер­но­во­сти, акту­аль­но­сти, коро­че гово­ря, суще­ству­ю­щее по зако­нам моды (пред­по­чи­та­ю­щей умал­чи­вать о сво­их “дежа-вю”). По-насто­я­ще­му новое неза­мет­но, пони­ма­ние совер­шен­но­го тем или иным чело­ве­ком смыс­ло­во­го про­ры­ва не дает­ся авто­ма­ти­че­ски. Потому что, как и в слу­чае с “народ­ной пого­вор­кой”, глу­бо­кая мысль, так ска­зать, лежит на поверх­но­сти (я созна­тель­но кон­стру­и­рую оксю­мо­рон). Это пуш­кин­ская спо­соб­ность: лег­ко и про­сто повто­рить яко­бы уже извест­ное, но сде­лать это так, что­бы вни­ма­тель­ный чита­тель вдруг пора­зил­ся под­лин­но­стью, пере­жи­то­стью (сле­до­ва­тель­но, воз­об­нов­лен­ной смыс­ло­ем­ко­стью) того, что каза­лось трю­из­мом. Самое силь­ное потря­се­ние вызы­ва­ет нало­же­ние тво­ей уни­каль­ной жиз­нен­ной ситу­а­ции на то, что счи­тал слиш­ком лите­ра­тур­ным, общим и пото­му не име­ю­щим к тебе отно­ше­ния. Осип Мандельштам хоро­шо ска­зал в одном из сво­их сти­хо­тво­ре­ний: “И сла­док нам лишь узна­ва­нья миг…” Новизна, по-види­мо­му, — в обнов­ле­нии и воз­об­нов­ле­нии все­го того, что име­ет отно­ше­ние к неав­то­ма­ти­че­ским, сле­до­ва­тель­но, невоз­мож­ным с есте­ствен­ной, при­род­ной точ­ки зре­ния про­цес­сам: мыш­ле­нию, напри­мер, или самой жиз­ни чело­ве­ка в ее духов­ной обу­слов­лен­но­сти.

Мне при­хо­дит­ся оста­нав­ли­вать­ся на этом, пото­му что твор­че­ство цело­го ряда совре­мен­ных поэтов невоз­мож­но ни понять, ни оце­нить без уче­та выше­при­ве­ден­ных сооб­ра­же­ний. Их Муза, так ска­зать, “негром­ка”. Репертуар тем — обы­ден­ный, обще­че­ло­ве­че­ский: круг семей­ных забот, ску­пые жиз­нен­ные впе­чат­ле­ния, любов­ные неуда­чи, бре­мя воз­рас­та, раз­ду­мья о смыс­ле этой стран­ной тяги к сочи­ни­тель­ству, лишен­но­му в наше вре­мя вся­кой соци­аль­ной статусности1. И в самом деле, кто такой поэт сего­дня? — Человек, зани­ма­ю­щий­ся чем-то в выс­шей сте­пе­ни экзо­ти­че­ским и бес­смыс­лен­ным. Что-то вро­де энто­мо­ло­га, лов­ца бабо­чек.

Именно к раз­ря­ду “негром­ких” (и “бес­смыс­лен­ных”) поэтов отно­сит­ся Василий Русаков. Даже назва­ние его кни­ги — “Уверение Фомы, или Строгий рай” — в сво­ей гро­мозд­кой двой­ствен­но­сти в неко­то­ром смыс­ле тра­ди­ци­он­но, оно отсы­ла­ет нас еще к XVIII веку. И уже тут мож­но заме­тить неко­то­рую стран­ность: двой­ные назва­ния дава­ли пье­сам, рома­нам, трак­та­там, но прак­ти­че­ски нико­гда поэ­ти­че­ским сбор­ни­кам. Между тем перед нами имен­но кни­га сти­хов, и ее назва­ние доволь­но точ­но выра­жа­ет глав­ную про­бле­му (думаю, что не толь­ко для Русакова глав­ную, но и вооб­ще для совре­мен­но­го чело­ве­ка): а что, искус­ство, любовь, духов­ность — еще живы или они все­го лишь иллю­зия, фан­том, гре­за, в кото­рую стыд­но верить взрос­ло­му и неро­ман­ти­че­ски настро­ен­но­му чело­ве­ку? Действительно ли вос­крес Христос? Действительно ли мож­но наде­ять­ся, что куль­ту­ра все еще суще­ству­ет, что все еще есть что-то насто­я­щее? Первым назва­ни­ем сво­ей кни­ги Русаков отве­ча­ет на постав­лен­ный вопрос утвер­ди­тель­но. Именно поэто­му, как мне кажет­ся, авто­ру потре­бо­ва­лось вто­рое назва­ние, уточ­ня­ю­щее, кон­кре­ти­зи­ру­ю­щее пер­вое: да, Христос вос­крес, все есть — но эта “бла­гая весть” не так уж бла­гост­на, посколь­ку пред­ла­га­е­мый нам бла­го­дат­ный, рай­ский путь — весь­ма стро­гий, суро­вый. Ибо в судь­бе чело­ве­ка не о сча­стье идет речь, а о досто­ин­стве (о том, что­бы оста­вать­ся чело­ве­ком), без чего, впро­чем, и сча­стья, ско­рее все­го, не будет.

Вообще зре­лость, как извест­но, ищет не сча­стья, а “покоя и воли”:

Тополя пах­нут пре­лой лист­вою,
Всюду мок­рый сва­ляв­ший­ся пух —
Это сча­стье? Я сча­стья не стою,
Я к нему рав­но­ду­шен и глух.
Мне доста­точ­но запа­ха листьев,
Светляка в незна­ко­мом окне…

Впрочем (избе­жим декла­ра­тив­но­сти), не от хоро­шей жиз­ни нам при­хо­дит­ся доволь­ство­вать­ся немно­гим:

То, что есть, — то и сча­стье, и лад­но…
От тебя вда­ле­ке, вда­ле­ке.

Тема эта будет под­хва­че­на и раз­ви­та в одном из луч­ших сти­хо­тво­ре­ний кни­ги Русакова “Она сбе­га­ла вниз, не тро­нув перил…”. Здесь все постро­е­но на уди­ви­тель­ном пере­се­че­нии насто­я­ще­го и про­шло­го, в кото­ром тебе дава­лось самое глав­ное, но ты не знал, что счаст­лив, пото­му что был счаст­лив. Речь идет о стран­ной раз­мер­но­сти нашей чело­ве­че­ской при­ро­ды: мы можем либо быть, либо знать и лишь в исклю­чи­тель­но ред­кие, а глав­ное, непро­дол­жи­тель­ные мину­ты спо­соб­ны одно­вре­мен­но удер­жать два этих парал­лель­ных мира бытия и зна­ния. Причина же, ско­рее все­го, в него­тов­но­сти, в том, что в каж­дый кон­крет­ный момент мы ори­ен­ти­ро­ва­ны на что-то опре­де­лен­ное, реша­ю­щее наши дей­стви­тель­ные или мни­мые (чаще мни­мые) сию­ми­нут­ные жиз­нен­ные зада­чи. Судьба же при­хо­дит неузнан­ной и как буд­то под­со­вы­ва­ет нам нечто сей­час не акту­аль­ное. Только потом обна­ру­жи­ва­ет­ся, что иско­мое было у нас под носом, что мы как раз и вла­де­ли тем, к чему стре­ми­лись, не умея опо­знать его в дру­гой, баналь­ной фор­ме (здесь опять всплы­ва­ет про­бле­ма нено­вой новиз­ны). Тем самым сча­стье, как и смысл, и пони­ма­ние, почти все­гда обна­ру­жи­ва­ет­ся зад­ним чис­лом:

Потом мы разъ­е­ха­лись сно­ва на мно­го лет,
Она вышла замуж, не сра­зу, а так к трид­ца­ти,
Детей роди­ла — пре­ба­наль­ней­ший, брат, сюжет,
И все хоро­шо, даже в гости зовет — захо­ди…
И я захо­жу и на кухне сижу как гвоздь,
И глаз не сво­жу с ее чер­ных восточ­ных глаз,
И муж ее, слав­ный мужик, меня видит насквозь
И пот­чу­ет пивом, и это сбли­жа­ет нас.

Слова послед­ней стро­ки “сбли­жа­ет нас” накла­ды­ва­ют­ся на рефрен двух преды­ду­щих строф, пере­чис­ля­ю­щих, что “сбли­жа­ло” ранее героя и геро­и­ню. Все дело, ока­зы­ва­ет­ся, в зыб­ко­сти, непол­но­те и прин­ци­пи­аль­ной неузнан­но­сти этих сбли­же­ний. А при­чи­на в каком-то тра­ги­че­ском неве­рии, неспо­соб­но­сти вло­жить­ся в чув­ство дру­го­го чело­ве­ка, в свои соб­ствен­ные пере­жи­ва­ния. Нам нуж­на обя­за­тель­но внят­ная для нас в дан­ный момент фор­ма, что­бы ощу­тить и понять. Словно апо­стол Фома, мы хотим, что­бы люби­мая, что­бы сама жизнь предо­ста­ви­ла дока­за­тель­ства, кото­рые мож­но было бы “потро­гать”.

И дру­гое бле­стя­щее сти­хо­тво­ре­ние кни­ги о том же. Правда, на сей раз никак не дого­во­рить­ся, не объ­яс­нить­ся — с дочерь­ми. И опять та же самая ловуш­ка: пере­жи­тый опыт вкла­ды­ва­ет в твои сло­ва содер­жа­ние, кото­рое в силу отсут­ствия это­го опы­та дру­гие не могут извлечь. Но пони­ма­ние этой прин­ци­пи­аль­ной неиз­вле­ка­е­мо­сти не сни­ма­ет с отца ответ­ствен­но­сти за то, что все потом и про­изой­дет как по писа­но­му, и тебя же еще и уко­рят, что не ска­зал. Сказал — да не так, как мог­ли бы понять. А как надо было, что­бы мог­ли? В доступ­ной фор­ме? Но эта доступ­ная фор­ма — увы! — уже, гру­бее смыс­ла, кото­рый дол­жен быть в нее отлит. Все тот же ком­плекс: новиз­на, кото­рая обшир­нее, глуб­же средств ее опо­зна­ния. Одной из тем кни­ги Русакова ста­но­вит­ся пара­док­саль­ная невы­го­ва­ри­ва­е­мость смыс­ла, его какое-то само­сто­я­тель­ное по отно­ше­нию к сло­ву суще­ство­ва­ние, тре­бу­ю­щее для того, что­бы состо­я­лась ком­му­ни­ка­ция, невы­пол­ни­мых усло­вий. Отсюда груст­ное пони­ма­ние, что наши жало­бы и при­зна­ния откры­ты раз­ве что дождю-вет­ру-богу, отсю­да же и неустра­ни­мое чув­ство вины:

Твой опыт ник­чем­ный сме­шон, отпу­сти моло­дежь
Саму наби­вать свои шиш­ки, саму откры­вать
Известные исти­ны… И не пеняй нико­му,
Когда тебя спро­сят — чего ж ты, роди­тель, мол­чал?!
Твой голос как шепот дождя, кто вни­ма­ет ему?
Наверное, ясень, что вет­кой в окно посту­чал.

Я обра­тил бы вни­ма­ние на такую важ­ную осо­бен­ность при­ве­ден­ных выше строк, как досто­ин­ство, с кото­рым все эти неуте­ши­тель­ные при­зна­ния про­из­но­сят­ся. За сти­хо­вой инто­на­ци­ей скры­ва­ет­ся чело­век, к кото­ро­му неволь­но начи­на­ешь испы­ты­вать сим­па­тию: не суе­тен, не жалу­ет­ся, не стре­мит­ся понра­вить­ся, вооб­ще не поль­зу­ет­ся извест­ны­ми лири­че­ски­ми сред­ства­ми при­вле­че­ния вни­ма­ния к соб­ствен­ной пер­соне. Напротив, без вся­ко­го кокет­ства счи­та­ет себя “обыч­ным, даже скуч­ным чело­ве­ком” (“Мои сти­хи мне само­му при­елись…”). И не пото­му, что в послед­ней чет­вер­ти ХХ века мод­но ста­ло воз­во­дить на котур­ны малень­ко­го чело­ве­ка, не пото­му, что инте­рес­но попро­бо­вать поиг­рать в анти­ро­ман­ти­че­ско­го героя (отя­го­щен­но­го, несмот­ря на при­став­ку “анти”, все теми же роман­ти­че­ски­ми ком­плек­са­ми). Стихам Русакова при­су­ще очень ред­кое, чрез­вы­чай­но важ­ное и необык­но­вен­но новое для поэ­зии нашей эпо­хи каче­ство: автор совер­шен­но искренне пола­га­ет, что свет не сошел­ся на нем кли­ном, что в мире есть вещи куда более инте­рес­ные и важ­ные, чем выяс­не­ния, кто тут самый талант­ли­вый, про­дви­ну­тый, глав­ный. Он уди­ви­тель­ным обра­зом не стре­мит­ся обо­зна­чить и дока­зать свое пре­сло­ву­тое пер­вен­ство, без чего совер­шен­но не в состо­я­нии было обхо­дить­ся инди­ви­ду­а­ли­сти­че­ское созна­ние, кос­вен­но пытав­ше­е­ся оправ­дать бес­ко­неч­ную заня­тость собой, люби­мым, пре­тен­зи­я­ми на уни­каль­ность, талант­ли­вость, нина­ко­го­не­по­хо­жесть.

Перед нами совер­шен­но иная, по сути, пост­ин­ди­ви­ду­а­ли­сти­че­ская модель миро­ощу­ще­ния, в кото­рой, к при­ме­ру, моти­ви­ров­кой заня­тия поэ­ти­че­ским твор­че­ством высту­па­ет не “про­ро­че­ский дар”, не так назы­ва­е­мая гени­аль­ность (автор, напро­тив, пере­чис­ля­ет име­на поэтов, пишу­щих, как ему кажет­ся, луч­ше него, — что, каза­лось бы, обес­смыс­ли­ва­ет, обес­це­ни­ва­ет соб­ствен­ные сти­хо­твор­ные уси­лия), а… Впрочем, не будем пока кон­кре­ти­зи­ро­вать, при­слу­ша­ем­ся к заклю­чи­тель­ным стро­кам упо­мя­ну­то­го выше сти­хо­тво­ре­ния:

Твои сти­хи лишь слу­чай, сдвиг созна­нья,
Слепой души риф­мо­ван­ная дрожь.
И что про­сить за это воз­да­я­нье? —
Ты все рав­но без них не про­жи­вешь.

Между про­чим, заме­ча­тель­ное при­зна­ние, и, что харак­тер­но, заме­ча­тель­ное имен­но с поэ­ти­че­ской точ­ки зре­ния (как хоро­шо это ска­за­но про “риф­мо­ван­ную дрожь” души!). И очень смыс­ло­ем­кое, очень точ­ное. Никакого воз­да­я­ния, ника­ко­го моти­ва, ника­ко­го оправ­да­ния дости­же­ни­я­ми и сте­пе­ня­ми не тре­бу­ет­ся, если ты про­сто не можешь не делать того, что дела­ешь (более того, это даже нечест­но: ждать еще чего-то поми­мо жиз­нен­но тебе необ­хо­ди­мо­го). Проще гово­ря, все уже обос­но­ва­но и состо­я­лось, если ты любишь, испы­ты­ва­ешь искрен­нюю бла­го­дар­ность и инте­рес, как бы исклю­ча­ю­щий вопрос о внеш­нем под­твер­жде­нии (то есть — вспом­ним назва­ние кни­ги Русакова — о необ­хо­ди­мо­сти вкла­ды­вать пер­сты в кро­во­то­ча­щие стиг­ма­ты).

“Уверение Фомы…” — кни­га в том смыс­ле новая, что она по-ново­му отве­ча­ет на зло­бо­днев­ный вопрос эпо­хи — вопрос об оправ­да­нии бытия обы­ден­но­го чело­ве­ка: не бур­но­го гения, не “юно­ши блед­но­го со взо­ром горя­щим”, не Поэта, а каж­до­го, живу­ще­го в этом мире мас­со­во­го потреб­ле­ния, мас­со­во­го обслу­жи­ва­ния, мас­со­во­го обез­ли­чи­ва­ния, мас­со­вой куль­ту­ры. Не пыжить­ся, не пытать­ся обя­за­тель­но пер­вен­ство­вать на ском­про­ме­ти­ро­ван­ной иерар­хи­че­ской лест­ни­це соци­аль­но­го успе­ха, а любить и быть самим собой — то есть быть таким, каким тебя созда­ли (Бог, Природа — не важ­но, это кому как нра­вит­ся). Не в том зада­ча, что­бы вспа­хать самое боль­шое поле или сде­лать это быст­рее всех, а в том, что­бы быть в свое вре­мя на сво­ем месте и собрать уро­жай с пору­чен­но­го тебе участ­ка. И не жало­вать­ся, если уро­жай этот будет ску­ден и мал. Или жало­вать­ся, но толь­ко не на поч­ву, кли­мат или раз­ме­ры паш­ни, а на свои недо­ста­точ­ные уси­лия. Ведь ска­за­но, что “послед­ние ста­нут пер­вы­ми”, посколь­ку Бог изме­ря­ет наши заслу­ги не внеш­ним резуль­та­том, а сте­пе­нью искрен­но­сти и люб­ви. Вот, соб­ствен­но, о каком досто­ин­стве совре­мен­но­го чело­ве­ка напи­са­на кни­га Василия Русакова.

И тут важ­ный пово­рот темы. “Достоинство”? — Да как его мож­но сохра­нить в нашей-то агрес­сив­ной соци­аль­ной сре­де, когда даже поезд­ка в обще­ствен­ном транс­пор­те чре­ва­та уни­же­ни­ем и враж­деб­ным чув­ством к себе подоб­ным:

Как, в сущ­но­сти, важен для нас дис­ком­форт,
И этот под­зем­ный люд­ской хоро­вод,
И дав­ка на вхо­де, и дав­ка
В желез­ной утро­бе, в минут­ных тис­ках,
И дрожь, и мучи­тель­ный пот на вис­ках,
И нищая эта чер­нав­ка…

Как сохра­нить досто­ин­ство, обща­ясь с сосе­дом-алко­го­ли­ком, клян­ча­щим в долг оче­ред­ную сот­ню?

Ну что ска­зать? — вер­ни, мол, преж­нее…
Да раз­ве вспом­нит?! Он — готов.
Его душа, как поле снеж­ное,
Где нет сле­дов.

Как вооб­ще удер­жать­ся от жалоб, зави­сти, пре­тен­зий к судь­бе в ситу­а­ции соци­аль­ной и воз­раст­ной бес­пер­спек­тив­но­сти, когда ни на какие внеш­ние пере­ме­ны в жиз­ни рас­счи­ты­вать уже не при­хо­дит­ся: самое боль­шее мож­но шут­ли­во помеч­тать о “Запорожце” (“Запорожец” смот­рит гор­до…”) да погре­зить об ита­льян­ских сол­неч­ных видах, листая реклам­ный про­спект (“Перелистай путе­во­ди­тель…”)? Хуже того, пони­ма­ешь, что ни инте­ре­са к себе не заро­нить в моло­дых и кра­си­вых, ни умер­ших не вер­нуть, ни губя­щих свою жизнь близ­ких не пере­де­лать. Поразительное есть в кни­ге сти­хо­тво­ре­ние по это­му пово­ду:

Оставь, усни же! Ну чего еще —
Какой поде­лишь­ся виной?
Я — про­сто трез­вое чудо­ви­ще,
Стою над жерт­вою хмель­ной.

Но и здесь в фина­ле отча­ян­ных строк зву­чит при­зна­ние вопре­ки все­му: “Нам хва­тит сча­стья, нам оста­нет­ся. / Я успо­ко­ил­ся. Усни”. Так полу­ча­ет­ся, что в этом суро­вом раю на нашу жизнь сча­стья все-таки хва­та­ет.

Характерная чер­та: все пони­мая и про “нищую чер­нав­ку”, и про сосе­да-алко­го­ли­ка, и про улыб­чи­вую Монро с рекла­мы в вагоне под­зем­ки, поэт не зачис­ля­ет их в отри­ца­тель­ный баланс. Он спо­со­бен любо­вать­ся даже руга­ю­щи­ми­ся баба­ми — изо­ли­ров­щи­ца­ми на строй­ке (“Всё не оты­щут ком­про­мис­са…”), быть бла­го­дар­ным даже “живо­му желе­зу” допо­топ­но­го, барах­ля­ще­го ком­пью­те­ра (“Лег про­вод моде­ма под ста­рень­кий плин­тус…”). Счастливое свой­ство — уметь чув­ство­вать эту лег­кую, непроч­ную осно­ву вся­кой жиз­ни, вся­ко­го суще­ство­ва­ния… И, сле­до­ва­тель­но, жалеть и любить.

Пожалуй, тут-то нако­нец и нахо­дит­ся объ­яс­не­ние, зачем все истин­ное, живое нуж­да­ет­ся в бес­ко­неч­ном тира­жи­ро­ва­нии, повто­ре­нии, так ска­зать, воз­обнов­ле­нии, и не толь­ко мощ­ны­ми уси­ли­я­ми гения, но каж­до­го из нас. — По при­чине сво­ей хруп­ко­сти, смерт­но­сти, без­основ­но­сти. Слова забы­ва­ют­ся, вели­кие про­из­ве­де­ния искус­ства истле­ва­ют, уми­ра­ют люди, гас­нут све­ти­ла:

Мелькает чер­ный парк, ничью не пом­ня поступь,
Наступит пол­ный мрак — неве­ро­ят­но про­сто,
Зачем же ты опять стре­мишь­ся в эту клеть? —
Здесь есть за что стра­дать и есть кого жалеть…

Мысль, в общем, не нова, но тре­бу­ет повто­ра —
Забудутся сло­ва так проч­но и так ско­ро,
И даже ты, душа, скольз­нешь, как вет­ра взмах,
Рассыпав по пути наш чув­ству­ю­щий прах.

С эпо­хи роман­тиз­ма, а то и рань­ше — с ренес­санс­ных вре­мен — воз­об­ла­дал миф о баналь­но­сти про­пис­ных истин, о три­ви­аль­но­сти мораль­ных убеж­де­ний, о прес­но­сти бла­го­на­ме­рен­но­сти — все это яко­бы не годит­ся для твор­че­ства. Нам по-преж­не­му кажет­ся, что насто­я­щее искус­ство не может обой­тись без Ницше, де Сада или хотя бы без Фрейда, что тре­бу­ет­ся какое-то спе­ци­аль­ное обостре­ние, осо­бая опас­ная игра. Между тем нет ниче­го ост­рей и опас­ней обы­ден­ной чело­ве­че­ской жиз­ни, кото­рую воз­об­нов­лять при­хо­дит­ся со все­ми ее исти­на­ми и ужа­са­ми, надеж­да­ми и утра­та­ми каж­дый раз зано­во, соб­ствен­ны­ми уси­ли­я­ми, так ска­зать, “вися в пусто­те”. Потому что кто же, кро­ме нас самих, поза­бо­тит­ся о том, что­бы все было — мысль, любовь, досто­ин­ство и даже само сча­стье? Кто уве­рит нас в их нали­чии?

Природа рав­но­душ­но-спра­вед­ли­ва,
Всему свой срок, отсро­чек ника­ких.
И с рав­но­мер­но­стью при­ли­ва и отли­ва
Уносит вре­мя самых доро­гих
Людей — и тех, кто жив, но не вер­нет­ся,
И тех, кто не вер­нет­ся нико­гда…
Никто, ничто в живых не оста­ет­ся…
Над голо­вой небес­ная гря­да
Роняет снег — все скры­то, все услов­но,
Холодный воз­дух тро­га­ешь рукой,
И хоро­шо, что так свет­ло и ров­но,
Что нет зем­ли под нами ника­кой.

Опубликовано в жур­на­ле “Новый Мир”, номер 7, 2005